Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е
Шрифт:
Много ночей просидел Никольс над письмом, обложившись словарями и грамматиками, но не понял ничего. Долго решал он, кого выбрать ему переводчиком рокового послания, и наконец остановил свой выбор на Сабуро. Сабуро читал на бенгали, но, что самое важное, как истинный японец, представлял собой чудо выдержки и спокойствия. «То, что могло столь подействовать на впечатлительный индийский ум, не оставит и облачка на лице Сабуро», — думал Никольс, приближаясь к его дому.
Сабуро с большим вниманием и печалью выслушал рассказ англичанина. Они не притронулись к пиалам с дымящимся чаем. Достав письмо, Никольс протянул его Сабуро.
Вдруг Сабуро прыгнул. От неожиданности Никольс не успел даже вскрикнуть. Фигура в кимоно метнулась к стене, к той самой, где висели старинные самурайские мечи. Сорвав один из них, Сабуро распахнул кимоно и, приставив меч к левой стороне живота, собрал под него кожу, а потом отпустил ее. Это было харакири. Забрызганный кровью, стоял Никольс и смотрел в гаснущие глаза своего друга. Прошептав что-то, Сабуро вытянулся и умер. Никольс схватил письмо и выбежал из дома.
Закашлявшись, Плевков умолк.
— Позвольте еще папиросочку, — сказал он после некоторого молчания.
Олаф Ильич вынул портсигар.
— И что же было потом? — спросил он, щелкнув зажигалкой.
— Потом? — Плевков глубоко затянулся и прищурился. — Потом Никольс стал бродягой. Он не стал ни президентом компании, ни наследником. Зашив письмо в кожаный конверт, он спрятал его на груди и отправился странствовать. Долго носило его по свету, сильно потрепала его жизнь, и он все реже вспоминал странную историю, произошедшую с ним в молодости.
И вот однажды случилось ему прийти в один порт, где он нанялся матросом на голландское судно. Так Никольс начал плавать. На второй или на третий год плаванья на борт их судна был принят молодой индус. Они быстро сошлись с Никольсом и часто, вспоминая Индию, выпивали не один лишний стакан. Никольс рассказал индусу многое из своей жизни, многое, но не все.
Как-то, когда судно стояло на рейде, они выпивали в кубрике, и Никольс случайно расстегнул рубашку. Увидев кожаный конверт, любопытный индус пристал к Никольсу и вынудил его рассказать все. Узнав, в чем дело, он тут же предложил перевести письмо, поскольку умел читать на бенгали. Но Никольс отказался. Он сказал, что письмо погубило уже трех человек и с него этого достаточно. Однако индус продолжал настаивать, и наконец они порешили на том, что Никольс намертво привяжет его к мачте, а письмо будет держать перед лицом. Покачиваясь, они вышли на палубу. Стоял прозрачный ветреный день. Заведя индусу руки за мачту, Никольс стянул их так, что тот едва мог дышать. Распоров конверт, Никольс достал письмо и поднес к лицу индуса. Внезапный порыв ветра вырвал письмо из рук и понес над палубой. Никольс бросился за ним, но, споткнувшись, упал. Когда он поднялся, письмо отнесло за борт. Бумага коснулась воды. Перегнувшись через леер, Никольс понял, что прыгать поздно. Буквы расплылись, потемнели, листок начал медленно погружаться и вскоре исчез из виду.
— И это все? — воскликнул Навернов, вопросительно глядя на рассказчика.
— Да, все, — сказал Плевков, чему-то улыбаясь.
— Но позвольте, что же было в этом письме?
— Ну, это совсем другая история. А мне уже пора. Я немного продрог.
— Так давайте поднимемся ко мне, у меня есть прекрасное согревающее.
Плевков покачал головой.
— Да бросьте, бросьте, не упирайтесь, — наседал Навернов, обрадованный, что чутье на людей его и на этот раз не подвело. — Вот же он, мой подъезд, мы как раз напротив и сидим. Мне, право, неловко, что я вас сразу не пригласил.
— Помилуйте, мы ведь не были знакомы.
— Ну вот ведь и познакомились, — говорил Навернов, подавая Плевкову руку и подталкивая его к парадной.
Как оказалось, бедняга хромал. Они вошли в подъезд и поднялись на последний этаж.
— Вы ужасно, однако, заинтриговали меня с этим вашим письмом, — сказал Олаф Ильич, запуская гостя в комнату.
— О, какая у вас комната! — ахнул Плевков, войдя.
— Осталась от деда. Когда-то его дом был. Позвольте картузик.
— Поразительный, поразительный метраж, — бормотал Плевков, освобождаясь от картузика.
Усадив гостя, Навернов заметил, что на коленях у Плевкова помещался маленький, невесть откуда взявшийся саквояжик.
— Не хотите ли кофе? — спросил Олаф Ильич.
— С удовольствием. Позвольте только задать вам один вопрос перед тем, как вы пойдете на кухню и поставите кофейничек.
— А именно?
— Вы таксидермист? — спросил Плевков, диковато оглядываясь.
— Вы очень проницательный человек, Михаил Александрович, — сказал Навернов, склонив в улыбке свою львиную голову. — Одну минуту.
И вышел с кофейником. Только дверь за ним притворилась, Плевков вскочил со своего места и нервной рысцой забегал по комнате, прижимая к груди саквояжик. Хромота его будто бы исчезла. Подбежав к шкафу с Большой коллекцией чучел, он замер в напряженной стойке, словно принюхиваясь. Глаза его не мигая смотрели на дипломную работу Навернова — чучело серебристоухого енота, выполненное согласно древнекитайскому таксидермическому канону: енот застыл в спокойной и в то же время собранной позе, глаза внимательно следили за Плевковым, конфигурация расположения лап символизировала древний китайский принцип равновесия «инь-ян».
В коридоре послышались шаги, и Плевков поспешил на место. Олаф Ильич вернулся с дымящимся кофейником. Прихлебывая приятный напиток, они вернулись к разговору.
— Так как же все-таки с письмом? — начал Навернов.
— Позволю себе напомнить, с чего я начал эту историю, — промолвил Плевков, хитровато улыбнувшись. — Если не ошибаюсь, вы спросили меня, что бы смогло послужить образчиком наиболее ужасного из окружающей нас действительности?
Навернов кивнул.
— Вот вам и ответ на ваш вопрос. Текст письма достаточно ужасен, чтобы служить таковым образчиком.
— Позвольте, позвольте, — перебил Навернов, — но вы говорите в таком тоне, что, можно подумать, подобное письмо действительно существовало и, страшно представить, существует и теперь. Хотя вы сказали, что оно утонуло, не так ли?
— Сказать-то сказал, но кто знает, возможно, кто-нибудь успел снять копию…
— Вы меня решительно интригуете, вы любопытнейший человек! — В легком нервном возбуждении Навернов вскочил и скрылся за загородкой в дальнем углу своей комнаты. Вернулся он в своем темно-розовом персидском халате, держа в руке полбутылки коньяку.