Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е
Шрифт:
— Пить надо меньше! — раздался из-за спин чей-то тонкий и злобный фальцет. Я попытался взглядом разыскать наглеца, но за кругом голов и плечей ничего, кроме пляшущих неровных теней, не увидел.
Я обратился к чернобородому.
— Скажите мне, это правда? — спросил я полным отчаянья голосом.
— Увы, мой друг, мужайся, но это факт! — ответил начальник, мясистое лицо которого выразило в эту минуту чувство оскорбленного достоинства.
— На поминки попал! — с издевкой проверещал все тот же тонкий и ненавидящий голос. Я не нашелся что отвечать. Неожиданное и острое
— Ну-ну, успокойся, не горюй, бедный Йорик! — опустил бородатый мне на спину свою тяжелую длань, и я, содрогаясь, ощутил позвоночником его твердые и длинные когти. — Ничего, дело житейское… Покойному попросту незачем было жить… Ну, а мы, как видишь, его с удовольствием поминаем. Чем бы тебя отвлечь? Хочешь посмотреть машинное помещение? Это, так сказать, средоточие нашей деятельности… Вольф, проводи!
Вольф как-то нехорошо усмехнулся, отчего его острое лицо стало на миг еще безобразнее, и поманил меня за собой. Вытерев мокрые щеки, я отправился следом. Он провел меня в темный угол котельной, к двери, над которой горела красная лампочка. Набрал нужный номер на замке с шифром и, толкнув дверь, ввел меня в машинное помещение. Сквозь мутное, запыленное окошко я первым делом глянул на улицу, где синели негустые майские сумерки, и узнал бетонное основание той самой трубы со следами своего недавнего пребывания.
— Смотри! — сказал Вольф каким-то торжественно-страшным голосом.
Я посмотрел прямо перед собой. Сквозь узкое жерло печи я увидел слепящее пламя вольтовой дуги, а когда пригляделся, заметил — там, между двух угольных электродов, вьется, шипит, пузырится и истончается в дым чахлый крысиный трупик. Дым втягивался в отверстие за электродами, которое, как я понял, ведет к трубе, только что мною виденной.
Полуослепленный на мгновение, я отвернул голову от печи и спросил в ужасе и отвращении:
— Зачем это?
— Фирма «Миазм», — ответил Вольф лаконично, но глаза его горели каким-то непонятным мне торжеством. — Участок «Палермо». Снабжаем весь город.
— Уйдем обратно, — попросил я, отворачиваясь.
— Как хочешь, — ответил Вольф лаконично, — это нетрудно.
Когда мы вернулись к пирующим, я каким-то шестым, так сказать, чувством отметил, что настроение за столом изменилось. Царило тягостное молчание. Бородатый глянул на меня строго и сумрачно. Он собственноручно налил стакан до краев и, поставив передо мною, коротко бросил:
— Пей!
— Спасибо, мне, кажется, хватит…
— Пей, тебе говорят! Ишь, невежа…
— Ну, если вы настаиваете, — ответил я, машинально озираясь по сторонам, и отпил немного.
— Он слишком много знал! — раздался все тот же издевательский голос, и я, вскинув взгляд в ту сторону, откуда он прозвучал, увидел пухлое безволосое личико, лишенное подбородка. Глаза, встретившись с моими, изобразили деланный ужас.
— Послушайте, что за наглость! — закричал я прямо в это мерзкое личико. — Кажется, всему есть предел! Я вас не знаю и знать не хочу!
— А ты кто такой, собственно, чтоб кричать на Валюнчика? — угрюмо спросил чернобородый.
— Как
— Ну, оклада я тебе, положим, не обещал, — насупился чернобородый. — А интересует меня, что ты за тип, что за птица, чтобы каркать на моего штатного сотрудника?
— Что за птица? — ответил я, усмехаясь. — В чайки собрался… Да вы меня, боюсь, не поймете…
— Ты, кажется, Йорик, того, в Гамлеты метишь… — угрюмо сказал бородатый.
— А хоть бы и так! — воскликнул я, возбуждаясь.
На меня напало какое-то необъяснимое вдохновение. Весь этот чадный день, сгущаясь, клубясь, наподобие пьяной тучи, разразился во мне ливнем жарких речений.
— Мечу! — воскликнул я. — Всю жизнь метил! Вы люди служащие (кто-то бросил вслед: «Вот именно!») и не поймете меня совсем. А живет, бродит средь вас популяция неприкаянных душ! Страшные видом, сильны они духом и провидящим зрением! Пусть они кажутся вам в лучшем случае чудаками, в худшем — подозрительными отщепенцами. Это потому, что видят они вещи в их истинном свете, а не в искусственном и наведенном! Да, нелегко нам живется. Душе хочется распрямиться и возлететь, а ее загружают свинцовыми чурками разных запретов, угроз, обязательств! Сколько сил уходит на то, чтобы вытеснить из души этот сор и хоть ненадолго сосредоточиться! Как надрывается в этом ежеминутном борении весь душевный состав! Вот и бежишь в гастроном покупать какой-нибудь гнусный «розовый», пьешь, чтоб забыться хоть на минуту!
— Или напросишься на чужие поминки! — злорадно заметил тот, кого звали Валюнчиком, и его глаза, встретившись с моими, вновь изобразили комический ужас.
— Пусть так! Напросишься. Сущая правда — пьем на халяву! Да что — пьем. Все мы — разного рода поэты, романтики и пропойцы, не то что киряем — живем и то на халяву, за чей-то ненужный и тяжкий счет. Примите, канючим, любезные, в вашу честную компанию. Так уж нам трезво, грустно и одиноко. И вы принимаете… чтоб надсмеяться или убить!
— Ну, это он, кажется, перегнул, — пробубнил Вольф себе под нос. — Тут вам поминки, а не судебное заседание…
— Фи, гадость какая! — воскликнул Валюнчик, деловито распаковывая пакетик бритвенных лезвий.
Он стал раздавать лезвия прямо в бумажках, обходя всех присутствующих, приговаривая:
— Это — тебе… это — тебе…
— Вот что, други! — сказал чернобородый, вставая и засучивая рукава. — Мы, кажется, ошиблись в этом субъекте. Думали, что он наш, а он… Одним словом, пора мочить, а?
И вдруг стул с треском вылетел у меня из-за спины, по потолку рванулись в мою сторону черные тени, и я был схвачен десятком рук и опрокинут, так что лопатки мои воткнулись в твердый бетонный пол. Я тяжело дышал, силясь вырваться. Тут, не выпуская меня, клубок разомкнулся, и я увидел, как торжественным аллюром, с бритвой в руке, ко мне вышагивает гладколицый. Он подмигнул мне заговорщически и кивнул чернобородому. Тот, своею сильною дланью схватив меня за подбородок, еще сильнее задрал его, и мое сердце затрепетало вместе с огнями газовых факелов, вставших перед меркнущими глазами.