Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е
Шрифт:
Бермудский треугольник, по счастью, от нас далеко, тысячи миль до него и десятки надежных границ, и поэтому нам на него наплевать, он для нас вроде Бабы Яги или как космические пришельцы, про которых мы ничего не знаем.
Нам и без Бермудского треугольника есть чего бояться: войны с Китаем, тяжелой продолжительной болезни, бандитизма отпущенных по амнистии, своего непосредственного начальника и еще кого-то неведомого, кто не ест и не спит, а денно и нощно дежурит у нашего телефонного провода, чтобы узнать, что же мы говорим о погоде.
А ведь наверняка те, кто живут рядом
Барсукову же и думать было нечего, чего тут думать, тут не думать надо, а меры принимать, и потому Григорий Барсуков, человек, за пятьдесят лет своей жизни поменявший столько мест работы, что уже из-за одного этого, плюс внешний вид, мог считаться «бомжем и з», то есть лицом без определенного места жительства и занятий, так вот, этот субъект ранним ноябрьским утром подстерег во дворе кандидата технических наук Лазаря Каца и обратился к нему с антинаучным заявлением. Он сообщил Кацу, что на Сенной площади Мира якобы безвозвратно пропадают вещи и деньги, люди и даже автомобили с шоферами и что лично он, Барсуков, был свидетелем этого явления многократно.
— Могу привести ряд примеров, — заявил Барсуков.
— Приведите, прошу вас, — поощрил его Кац, который потому и стал кандидатом наук, что всю жизнь отличался любознательностью к явлениям природы. — Приведите, приведите, — повторил он и вынул из кармана пачку сигарет, но, взглянув на свои окна, тотчас спрятал ее обратно и предложил Григорию Ивановичу лучше прогуляться через сад.
Небо над Таврическим садом сплошь было залеплено толстыми и белесыми тучами. Из разрывов этих туч нет-нет да и выскакивало солнце, ошалело плюхалось в пруд, секунду трепыхалось в холодной воде, как блесна, и тут же исчезало.
«…И равнодушная природа красою вечною сиять», — вдруг ни с того ни с сего назидательно сказал Барсуков и твердо посмотрел в глаза Лазарю Моисеевичу. Тот, являясь человеком тактичным, никакого недоумения не проявил, как будто так оно и следует, что необразованный «бомж и з» цитирует бессмертные строки.
— «Красою. Вечною!» — злобно настаивал Барсуков и, когда Лазарь наконец кивнул, добавил: — Природа вечна, а человек в ней ничто. Сегодня он есть, а завтра нету.
— Люди, безусловно, смертны, — согласился Кац.
Барсуков посмотрел на него с жалостью, махнул рукой, снял с головы кепчонку и принялся яростно трясти ее, точно ботинок, в который набрался песок. Ничего не вытряс и деловито сказал:
— Привожу примеры исчезновения людей и предметов: сорок рублей восемьдесят четыре копейки, принадлежавшие лично мне. Так? Теперь: Виталий Матвеевич, старик…
— Какой Виталий Матвеевич? — спросил дотошный Кац.
— Какой он был, точно не знаю, — задумчиво ответил Барсуков, — но, полагаю, дерьмо… А как исчез — это видел сам: в прошлую среду около автовокзала попросил рубль, я ему: только, мол, трешка. Он взял, говорит: ничего, разменяю. Пошел к ларьку, через улицу шел, я видел, а потом вылез трамвай — и с концами. Пропал человек.
— Ясно, —
— Еще явление с синей машиной. Пустая, без людей, с горящими фарами днем.
— Стояла?
— Ага. Хрен тебе в зубы! Прямо с Московского по середине площади как вжарит. И на Садовую. Милиционер еще свистел.
— Я думаю, — сказал Кац, закуривая, — что все это просто цепь совпадений.
— Тебе хорошо, — Барсуков снова тряс свою кепку, — тебе хорошо — ты дурак…
Он пожал руку ошеломленного Лазаря, который не сумел захлопнуть рта, и удалился величественной походкой человека, который знает, что ему делать. А кандидат технических наук долго еще стоял на пустой аллее у пруда с глупым выражением на интеллигентном лице.
Вечером того же дня, когда семья Кац сидела за чаем, а по телевизору показывали фигурное катание, раздался телефонный звонок.
— Лелик, тебя, — позвала Лазаря мать. — Ты бы все-таки объяснил им, что беспокоить человека после работы — не дело.
— Олег, может быть, я подойду? — сказала Фира. — А ты ушел и будешь поздно. Ага?
— Во-первых, я просил больше не называть меня Олегом…
— Ах, прости, пожалуйста, забыла о твоем гражданском мужестве в кругу семьи, — сразу же надулась Фира. — Между прочим, пока ты тут произносишь декларации о правах человека, человек ждет.
Человек действительно терпеливо ждал, хотя времени, как потом выяснится, у него было в обрез.
— Алло, — раздался далекий голос Барсукова, когда Лазарь наконец подошел к телефону. — Алло! Слушайте и записывайте для науки. Говорит Барсуков из треугольника. Я гибну. Сос. Местоположения в пространстве определить не могу. Сколько время — тоже не знаю. Выхода отсюда нету, и мгла.
— Где вы? Какая мгла? — закричал Лазарь, глядя в окно, где с ясного черного неба иронически смотрели звезды.
— Мгла обыкновенная. Сплошная. Бело-зеленая. Видимости никакой. Гибну.
— Вы не пьяны? Слышите, Григорий Иванович, я спрашиваю — вы пьяны?
— В самую меру. Записывайте для науки: «Барсуков Григорий вышел из метро в 19.03…» — Голос становился все глуше и гас, точно «бомж’а и з» уносило куда-то прочь от земли.
— Темно, и выхода нет. Гибну смертью храбрых во славу… — Это были последние слова, услышанные Лазарем.
— Барсуков! Барсуков! — кричал он в опустевшую трубку.
Ни звука.
Никто, ни один человек на земле, никогда больше не видел Григория Ивановича Барсукова.
II
После возвращения из Болгарии Александр Николаевич Петухов начал задумываться. А задумавшись, замирает на кухне с горящей спичкой в руке или чашку с черным кофе поднесет ко рту, а пить забудет. И Танечка, видя все это, очень переживала. Как-то раз зашла к соседке Марье Сидоровне за рецептом печенья на майонезе и вдруг внезапно и неожиданно расплакалась. Получилось это совсем некстати, Марья Сидоровна была не одна и к тому же больная. У нее сидели Дуся Семенова и Наталья Ивановна, так что слезы Танечки, хоть она и объяснила их зубной болью, конечно, стали обсуждаться.