Колоски
Шрифт:
— Да нет же, — терпеливо объяснял жрец этого самого Жнеца. — Жнец — не Смерть. Вернее, не только Смерть. Ведь он же и Великий Сеятель!
— Ах, вот как? — вежливо удивился Бертольд.
— Конечно! — всплеснул рукам жрец, единственный, кстати, из всех, кого не перекашивало при взгляде на святого отца. — Ведь если постоянно не сеять, то скоро нечего будет жать! Да вы не стесняйтесь, спрашивайте, райн Бертольд! Мы же для этого и существуем! Храм Жнеца Великого всегда открыт для всех, и круглосуточно! А вот вам «Размышления о Жнеце Великом», почитайте, если желание будет. И вопросы, буде возникнут, записывайте обязательно, я при следующем визите постараюсь прояснить. Нехорошо, если у человека нет ответов на вопросы о Жнеце Великом. Природа не терпит пустоты, отсутствие знаний восполняется домыслами, а вот это уже ведёт к самым ужасным последствиям. Невежество — вот настоящее зло. И по жизни именно оно чаще всего идёт рука об руку со страхом, который порождает насилие, со страху каких только глупостей люди не делают. А иногда и не со страху, и не со зла, с вполне благими намерениями — но без знаний, и чудовищные вещи в результате получаются. Вы говорили мне о вере, но, видите ли, здесь у нас — это вполне достоверные сведения. И если Жнеца многие ассоциируют кто с солнцем, кто со смертью, или считают частью эльфийской мифологии, то уж Святая Мать ле Скайн — абсолютно реальный персонаж! То есть, настолько, что среди вампиров можно до сих пор найти пару-тройку тех, кто знал её лично!
— Живой бог? — опешил Бертольд. Вот это было потрясение!
— Э-э-э, что вы имеете в виду? — не понял жрец. Бертольд взялся объяснять. Дело оказалось очень трудным и неблагодарным, потому что жрец, как ни странно, саму идею бога, как сущности всеведающей и всемогущей, категорически отрицал! — Ах, райн Бертольд, — в конечном счёте вздохнул он. — Поймите же, Жнец и Мать ле Скайн — это реальные личности, из плоти и крови, и о той вере, которую подразумевает существование вашего бога, речи вообще нет! Да, из Жнеца общественное сознание сделало нечто подобное вашему богу, но, видимо, это общее свойство любого разума — создание химер и стремление к некоему недостижимому абсолюту. Знали бы вы, какие жуткие культы пытались основывать на домыслах о Жнеце Великом и матери Перелеске во времена человеческой цивилизации! Мы знаем не всё, но некоторые документы дошли, не всё в войну пропало. Собственно, из-за этого меня ваши откровения и не пугают, я читал о подобных зверствах. Да и сейчас в некоторых диких поселениях люди вдруг начинают, как вы говорите, веровать. Но даже у них образ Жнеца не всемогущ и не всеведущ, и всего сущего он, конечно же, не создавал! «Размышления о Жнеце Великом» — не более, чем дань этой химере человеческого разума, это именно размышления: о круговороте жизни и смерти, о вечных ценностях, о месте человека в Мире — о судьбе, если хотите. Это не молитвы, как вы называете, это, скорее, попытки объяснить произошедшее событие самому себе и примириться, это поиски справедливости там, где она по определению невозможна, то есть, как я и говорил — химера разума, мечта. Это похоже на ваши молитвы, но это не они. Мы не взываем и не просим. Жнец — он просто есть, и будет, пока существа рождаются и умирают, как можно его о чём-то просить? Можно только пожелать — да обойдёт, мол, тебя Серп Златой Жнеца Великого, но это и всё. Мы, скорее, историки и исследователи древностей, чем богослужители. У нас тоже есть, как вы говорите, воинство — Дети Жнеца, но спасают они как раз тела, не души! Душу можно перевоспитать, стереть память, стереть личность, наконец — но только в том случае, если этой душе есть, где жить! Подумайте об этом на досуге, райн Бертольд! Мы ещё встретимся с вами, я ещё зайду до того, как вы отсюда выйдете.
— «Ведьмы живою не отпускай…» — забормотал отец Бертольд, совершенно ошеломлённый словами про стирание памяти и личности. Это же… колдовство! Чёрное, злостное колдовство!
— Ах, райн Бертольд, что вы такое говорите? Как же женщинам без магии? — легкомысленно отмахнулся жрец, имея в виду многочисленные изыски магической косметики, популярные у женщин, и ушёл, не подозревая, какая буря поднялась в душе несчастного отца Бертольда.
А потом его отпустили на прогулку. Зритель искушенный сразу опознал бы подножие холма Стэн. Собственно, в нём тюрьма Короны и находилась. Самое надёжное место.
Отец Бертольд озирался в ошеломлении. Это рай? Вокруг по вымощенным разноцветным мрамором руслам текло множество узких ручейков, звеня в невысоких водопадах и сверкая тысячей радуг. Весёлые солнечные лужайки, заросшие цветами, перемежались купами незнакомых деревьев с разноцветной листвой. И почти с каждой ветки свисали незнакомые плоды — длинненькие, кругленькие или совсем уж несообразной ни с чем формы, всех цветов и размеров. Среди цветов и травы всё время бегало, шебуршало и суетилось — то ли мелкие зверьки, то ли крупные насекомые, на деревьях пели птицы, такие же разноцветные, как плоды и цветы, и не понять иногда было, где что. Тысячи бабочек и мотыльков довершали картину. Всё порхало и искрилось, было вокруг легко, солнечно и невесомо, и райн Бертольд почувствовал себя вдруг грязным пятном на этом полотне. Да, одежды его были белы, как снег, но сам он был тяжёл и неповоротлив, и ноги его оставляли глубокие следы в ровном песке дорожки. И тут он услышал! Нет, конечно, такой голос не может принадлежать человеку! Это ангел божий! Не оставил Господь всемогущий раба своего в юдоли сей! Ангела послал он во спасение недостойного! Райн Бертольд заспешил вверх по склону уже без дорожки, ликуя в душе своей, но задыхаясь и потея бренным телом, и не было ему уже дела до того, что за ним на мягкой земле остаётся уродливая борозда из смятых и поломанных цветов и травы. И не пришло ему в голову, как и миллионам до него: а не за такое ли поведение и были первые люди изгнаны из Рая? Не мог же Господь Бог утыкать заповедный сад свой табличками «По газонам не ходить!!!» Да они и читать не умели… И спешили в наивной любви своей узреть Господа своего, и бежали к нему, а за ними оставалась широкая полоса уничтоженных творений Создателя, многие из которых существовали в единственном числе. Экспериментальных образцов. Любой садовод взбесится, если на его заботливо выпестованную клумбу забредёт какой-нибудь недоумок и поломает цветы — а Рай, судя по всему, был одной огромной клумбой. И среди драгоценных цветов, не обращая внимания на дорожки, стала резвиться пара мутировавших обезьян! Вандалы! Ц*хайц* анц*унг! А что с ними, собственно, делать-то? Эксперимент проведён, результат есть, но интереса не представляет. Не особо удачной идеей оказалось внедрение фрагмента генов мушки дрозофилы в генотип обезьяны. Крыльев нет, и облезлые какие-то получились, холодов явно не переживут. И куда их таких? На привязь посадить? Так ведь помнить о них постоянно придётся, кормить. А забудешь, не покормишь — сдохнут ведь! Все они, белковые, такие: чуть что — и привет. А теперь ещё и стимулятор съели! И как пролезли-то? Такая качественная защита стояла! Но вот пролезли. И съели. Значит, размножаться начнут, и скоро вместо двух будет толпа! Ведь всё вытопчут! Везде бегают, куда-то торопятся, будто пропустить боятся что-то невероятное! Нет, надо выселять! Смогут — выживут, а нет — увы. И выселил. Как и во время оно Перворождённые этого Мира из своих благословенных лесов. Не везёт людям! Все-то их выселяют, никому они не нравятся, даже сами себе. А может, в этом всё и дело? Может, стоит перестать торопиться, подумать и начать жить так, чтобы не вызывать раздражения у окружающих? Тем более — у таких. Пусть и не всемогущих, но весьма много могущих, весьма…
И святой отец Бертольд поступил так же, как когда-то Адам и Ева — поторопился. И узрел!
Дивный ангел в белых струящихся одеждах негромко напевал, стоя у цветущего куста. Переливающиеся яркой радугой светлые длинные волосы взметнул ветер, и райну Бертольду показалось, что он видит крылья за спиною у этого чуда Господня — лёгкие, ослепительные, прозрачные! Да, конечно же, это ангел! Спасибо, тебе, Господи, что удостоил! Райн Бертольд в экстазе повалился на колени, молитвенно сложив перед собою руки, из пересохшего от бега вверх по склону горла вырвалось вместо слов хриплое карканье. Ангел повернулся на звук с лёгкой приветливой улыбкой на устах, прямо в душу Бертольду глянули огромные, почти чёрные глаза. Прекрасное ангельское лицо исказилось великим состраданием.
— О! — с сожалением сказала Рэлиа и достала из кармана садовой робы личку старшего сына. — Дэрри, дружочек, это же ваше? — спросила она выглянувшего из портала Принца и кивнула на коленопреклоненного райна Бертольда, истово возносящего хвалу Господу среди гибнущих маргариток.
— Наше, — кивнул Дэрри, выходя из портала. — Но ты не беспокойся, мам, ничего он не сделает. Контроль полный.
— Да как же не сделает, если уже сделал! Ты посмотри, что он натворил! Будто перепахал! Ты представляешь, сколько мне петь придётся, чтобы уговорить всё это не умирать?
— Ну, мам, надзор так не работает! Вот, если… — и Дэрри взялся наскоро объяснять матери, в чём суть контроля.
Райн Бертольд так и остался на коленях, только руки бессильно уронил. Как же он ошибся! Ангел! Как же! А этот носферату, почему-то, кстати, не боящийся солнца, называет её мамой! Вот они, стоят рядом и беседуют, оба нечеловечески красивые, потому что не люди и есть! Нелюди! Чёрная тоска и злоба волной затопили душу святого отца. Обманули! Нарочно обманули! И обманом заставили преклониться пред нечистью и нежитью! Но он…
— Райн! Эй, райн! Тебе плохо, что ли? Заболел? — раздался рядом тонкий голосок. Бертольд вздрогнул и поднял голову. Сбоку от него стоял… ребёнок? Но не человеческий. Коротко стриженые, абсолютно белые волосы полностью открывали закрученные ракушкой ушки с острыми кончиками. Карие глаза весело блестели, нос казался забавно наморщенным из-за полосы веснушек, а великоватые верхние резцы «лопатой» и выпавшие соседние зубки делали ребёнка похожим на смеющегося кролика. — Хочешь морсику? Холодненький! На, попей! — в руке райна Бертольда оказалась кружка, и он заторможено отхлебнул, прежде чем понял, что делает.
— Ника, Ника! Отойди от него! — переполошилась Рэлиа.
— Ба-абушка, ну, пусть попьёт! Ему же плохо, его же жалко же! Он вон какой — бе-едный! — вдруг погладил ребёнок Бертольда по плечу. И он вздрогнул и вскочил, отбросив кружку. Потому что так можно было погладить больное животное. Сочувственно погладить и пожалеть несчастного — но не человека!
— Изыди от меня, отродье дьявола! — гневно сверкнул очами отец Бертольд, осеняя себя крестным знамением.
— Не вкусно тебе? — не расстроилась, а только удивилась Ника. — А мне нравится! Кисленький! — она подобрала кружку и тут же налила себе ещё морсу из фляжки, висевшей на боку. А чего расстраиваться? Там «Источник» внутри, недели на две хватит, если сам морс не испортится! — А что это ты сказал? Из-зы-ыди, — сильно выпятив нижнюю челюсть, попробовала она на вкус новое слово. Эмоций отца Бертольда она просто не поняла, потому что никто и никогда по отношению к ней их не проявлял. — Здорово! Из-зы-ыди! А ещё такое скажешь? Ну, скажи, пожалуйста! У тебя здорово получается! От-тродь-дь-е! — с удовольствием новизны повторила она, старательно взмахивая головой на каждый слог. Дэрри заржал.
— Ника! Не смей это повторять, деточка! Что я твоей маме скажу? — пришла в ужас Рэлиа.
— Ой, мам! Да я тебя умоляю! Лиса ещё и не так может! — веселился Дэрри. — А у Ники слух хороший! Ой, не могу!!!
Райн Бертольд повернулся, ссутулился, как побитый, и по собственным следам побрёл вниз с холма, провожаемый смехом носферату. Сметные грехи — отчаяние и уныние, но что же он может сделать? Это их мир, не его. И, как распятый на кресте Иисус, кричал он в душе своей: «Отец! Что же оставил ты меня?» И не получал ответа. После этой единственной прогулки он замкнулся в себе и выходить отказывался. Но пришлось.