Колоски
Шрифт:
В дверь кельи деликатно постучали.
— Открыто! — отозвался Берт. На самом деле он всё ещё хитрил и перестраховывался, и каждый раз испытывал жгучую смесь разочарования с облегчением. Известно, что вампиры стараются выманить свою жертву наружу, потому что без приглашения хозяина не могут зайти в дом. А вот местные заходят, и ничего, хотя крест райн Берт в углу таки нарисовал и освятил, как смог.
— Райн Бертольд? Я надеюсь, что не оторву вас от каких-нибудь архиважных дел? — на пороге, улыбаясь, стоял вампир, который обещал ему… Много, чего обещал. Берт сразу его узнал, хоть тот и был сейчас вполне прилично одет, обут, и даже вихры эти невероятные, видимо, попытался расчесать и пригладить. Берт насторожился, поспешно соображая, а не сделал ли он что-то такое, за что его сейчас «прирежут, как бешеного пса». Он переводил Святое Писание, да, но об этом его попросил райн Фрамин… Нет, не будет он унижаться и оправдываться перед нежитью надменной! Вечно в сторону глядят, будто Бертольд мерзость невообразимая!.. — Да не напрягайтесь вы так, — хмыкнул незваный гость. — Я исключительно с дружеским визитом! Позвольте представиться:
— С-спасибо, хорошо, — неуверенно выговорил он.
— Да бросьте вы, райн Бертольд! — насмешливо вздёрнул брови Донни. — Если бы я посчитал правильным вас убить — я бы вас уже убил, вот и всё. И положение ваше таково, что нич-чего бы мне за это не было! Забавно, правда? — райн Берт, как раз, ничего забавно в этом не нашёл и нахмурился. — Ну, не будьте же таким суровым! — ещё больше развеселился Дон. — Я с хорошими вестями, вам понравится!
— Да? — райн Берт чувствовал, что этот вампир чем-то отличается от остальных, чем-то неуловимым — но чем? И вдруг решился: — Кто вы? — подавшись вперёд, с жадным вниманием уставился он в лицо Дону. Как в холодную воду прыгнул: сначала страшно, а потом уже всё равно.
— Я? — весело удивился Дон, но потом задумался. — А знаете, я очень много, кто, — наконец сказал он. — Всё перечислять, боюсь, займёт немало времени. Впрочем, я к вам и пришёл, чтобы отвечать на ваши вопросы… Хорошо. Но давайте тогда переместимся в более удобное место, где можно что-нибудь пить и есть. И я расскажу вам всю свою жизнь. В ваших записях мне очень понравилось нечто, названное вами «тайна исповеди». Я исповедаюсь вам. Если хотите.
— Хочу, — решительно встал райн Берт.
— Я так и подумал, — кивнул Дон и открыл портал прямо из кельи.
— Вот, собственно, и всё, — закончил Дон двумя часами позже свой рассказ. Они сидели в крохотном ресторанчике неподалёку от Храма. Посреди зала журчал фонтанчик, у его подножия плавали красные и синие рыбки с ладонь величиной, в трёх апельсиновых деревьях, растущих прямо из пола, чирикали разноцветные птахи. Бертольд ошеломлённо молчал. Вопросы, которые он задавал райну дэ Фрэнну, затрагивали в основном рабочие, технические моменты, а Дон раскрыл перед ним внутренний мир вампиров — и Бертольд был потрясён. Все привычные понятия вдруг вывернулись наизнанку и теперь нагло ухмылялись ему в лицо. Будто острейшая бритва вскрыла какой-то отвратительный нарыв в душе, и сейчас шёл процесс очищения, но до чистой крови было ещё далеко. Дон окунул палец в вино, провёл по краю бокала, и хрусталь запел, вторя птицам и фонтану. — А шёл я к вам сегодня, чтобы передать вам приглашение на беседу с Йэльфом. Старейшиной Йэльфом. Вы ведь читали нашу историю? Помните, кто такой Йэльф?
— Первый… первый эльф? Но ему… Ему, что, восемь тысяч лет?
— Больше, — кивнул Дон. — До появления людей они не вели летосчисления. И он помнит Жнеца. Он сам его видел. Он с ним разговаривал. Он видел, как появились на свет все остальные Перворождённые. В войну его смертельно ранили, и он стал вампиром, чтобы не погасла его жена, Талиэльфи. И она с ним до сих пор. Видятся они нечасто, но, представьте, она всё ещё в радуге! Он один из Старейшин ле Скайн, ваш мир его заинтересовал, и он хочет вас видеть. Завтра вечером.
— Какая… какая честь!.. — растерянно пробормотал Бертольд.
— Да никакая не честь, просто ему скучно, — опустил его с небес на землю Донни. — Вы человек, вы себе и представить не можете, какая это скука, когда в Мире нет уже для вас ничего нового. И учиться нечему, вы знаете и умеете уже абсолютно всё, за исключением, может быть, того, что внушает ещё большую скуку во время занятия этим чем-то. Вопрос не в том, что заняться нечем, беда в том, что всё уже было.
Бертольд попытался себе это представить — и не смог.
— Наши тела при поднятии во Жнеце проходят через смерть и, естественно, сильно изменяются. Формула составлена так, чтобы удержать от распада личность, а приобретаемые телом качества — лишь побочный эффект. Органы сохраняются, но в полную силу работает только мозг и мышцы, остальное же весьма слабо или замедленно. Мы можем изобразить учащённое биение сердца, но тело наше в этом не нуждается, один-два удара в минуту для нас норма. А эмоции и переживания определяется именно телом, поэтому большая часть их нам недоступна. Когда-то вампиры могли получать эмоции из крови пойманной жертвы, но это было очень давно. Ещё до конца войны была разработана клятва ле Скайн, её даёт каждый новый поднятый. В ней, кроме прочего разного, присутствует обязательство не охотиться на разумных. Мы получаем кровь насущную от кормлецов, а они, увы, эмоциями не располагают. Никто не думал, что это вот так обернётся, но лучше уж так, чем война на уничтожение, это все понимают. Правда, некоторым приходится это объяснять, — усмехнулся Дон, и Берт как-то сразу понял, какие «доводы» грозили таким сомневающимся. — И инкубы ле Скайн ещё в лучшем положении, чем наши братья-ординары,
Этой ночью Берт никак не мог заснуть, всё ворочался с боку на бок, вспоминая рассказ Дона. И ведь не жаловался вампир ни на жизнь свою, ни на не-жизнь, рассказывал, как роман читал — с насмешливой улыбкой, с иронией. А Берту почему-то плакать хотелось — так жаль ему было, так бесконечно жаль… А чего жаль — он бы и сказать не смог! В конечном счёте он все-таки встал, снял колпак со светляка и уселся перечитывать «Предания и легенды». Но читал уже с другим восприятием, не как сказки, читал, понимая, что всё это было, было на самом деле! И плакал святой отец Бертольд, сочувствуя нежити, и молился до утра своему Богу, прося простить и спасти их души, всё ещё живые и чистые в нечистых телах, ибо из любви к ближнему, а не ради себя шли они на… ПОДВИГ СЕЙ??!! Или это враг рода человеческого ему помыслы туманит? Райн Берт понял, что запутался окончательно, допил компот, помолился, и на этот раз ему удалось заснуть.
с задумчивой улыбкой негромко продекламировал Дон. Он сидел боком на мраморной балюстраде и смотрел вдаль. Пройдя в портал, они оказались на вымощенном белым мрамором пятачке, и Берт замер от восторга — такая открывалась отсюда красота. Даже ахнул.
— Да, я тоже люблю здесь сидеть, — Дон глубоко вдохнул ветер и с улыбкой вгляделся вдаль. — Здесь… вольно. Если хотите, можем задержаться, время есть, — и уселся на широкие перила. Склон горы уходил вниз величественными уступами, покрытыми где лесом, где цветами, и заканчивался широкой полосой джунглей. А ещё дальше, там, за зелёным плюшем вершин деревьев, блистал и переливался залитый закатным солнцем океан, сливаясь вдали с таким же золотым небом. Было тепло, хоть и ветрено, но Берта пронизала дрожь. Площадка, на которой они стояли, выдавалась вперёд, как нос корабля, и Берту вдруг показалось, что они парят над Миром, и сейчас порывом ветра их унесёт в эту сияющую даль, унесёт без возврата и надежд, и было в этом странное облегчение. Туда, в даль над океаном, далеко-далеко. Там ничего не надо оценивать и решать, там не надо думать и мучиться сомнениями в правильности своих оценок и поступков. Там можно просто плыть, плыть по воле ветра, и купаться в золотом сиянии, и никогда не возвращаться, никогда… А Дон к тому же начал негромко и задумчиво читать стихи:
— Все лица, голоса былого Растают в памяти, как мёд. И Млечный Путь откроет Слово, И заклинание спадёт. Презрев докучные оковы Дух воспарит, взлетев легко, И ощутит, вкусив иного, Как сладки мёд и молоко. И осознает ту границу, Где вечность истинно живёт, Где даль туманная искрится, Где молоко всё льётся в мёд…До мистической дрожи созвучно это было тому, что сейчас видел и чувствовал святой отец. Так естественно вплетался бархатный баритон в голос ветра, поющего в скалах, и такое спокойствие приятия неизбежности своей участи звучало в нём, что суровый отец Бертольд, неутомимый и неумолимый охотник на нечисть, вдруг почувствовал, что сейчас расплачется, как сегодня ночью над пронзительно печальной историей Скинэльфа и Лайлльэльфи по прозвищу «Босы ножки».