Колосья под серпом твоим
Шрифт:
.
Кто-то медленно приблизил к его глазам ее глаза. Губы ласково и жалобно шевельнулись под его губами, притихли.
— Мама… — тихо, жалобно и словно растерянно сказала она.
Снова приблизились глаза. А сквозь снега, сквозь синие ели взвивались ввысь голоса, и ледяной Сириус сиял над горизонтом.
ЗапылалаЗорька, запылала,Трех царей к младенцуПровожала.В шапках персидских,Свитках бурмитских,Серебряном табине,Золотом сапьяне.Ее уста дрожали. А в снегах под синим Сириусом ликовали голоса:
С лубком меда,Свепетом.[106]Мед — это правда.Пчелки — то люди.Он гладил невесомыми руками ее плечи.
Звезды в разноцветных окнах вдруг закружились и поплыли. Быстрее и быстрее. Чтоб не упасть, он крепко прижимал ее к себе. Целовал ее глаза, брови, виски.
— Милый, дорогой мой, — шептала она. — Что ты? Что?
Ее голос заставил звезды застыть на своих прежних местах.
И вдруг сыпанули, взлетели яркие, как елочные игрушки, малиновые, золотые, синие, желтые огни. Это пускали ракеты, но казалось, что сами звезды, обезумевшие от счастья и желанной ласки, пустились в пляс над ветвями деревьев.
Деревья и тени от них шарахались в разные стороны. Лицо Майки меняло цвета и оттенки. Голубое, золотое, розовое, серебряное.
Над разноцветными снегами в безумии и буйстве огня потускнели настоящие звезды.
Но звезды были вечными.
Ракеты угасли. Рассыпая золотые искры, устремилась вниз последняя.
Все стало на свое место. Голубые снега, темные тени, черное небо и на нем острые синие звезды. И тень под глазами, и милый рот, из которого он не слухом, а скорее нежным прикосновением дыхания к его устам ловил слова:
— Милый мой, милый, что ты?
Она пряталась в его руках, и он с невыразимой радостью ощущал, какая она: невесомая, слабая, сильная. Вся как сама свежесть и сила. Грустная и нежная, холодная и живая, как подснежник.
И скорее по тому, как он смотрел на нее, как дрожали его руки, она поняла, что она любит этого юношу.
Она не знала, она никогда бы не поверила, что на смену этому дню придут другие, когда она не будет верить в этот день и захочет забыть его.
II
Началось с уездных дворянских собраний в Суходоле.
Дворяне съехались поговорить об изменениях, которые скоро должны были произойти. В неизбежности этих изменений уже никто не сомневался, и спорили только о том, когда и какими они будут, а также о том, как всем себя вести. Все знали, что с третьего января в Петербурге, под председательством самого императора, заседает новый секретный комитет по крестьянским делам и что этот комитет готовит «постепенное, без крутых и резких изменений, освобождение крестьян».
Все было еще впереди, но сам слух словно бы надломил что-то.
Старый Никита Ходанский с единомышленниками призывал: если уж ничего не поделаешь и придется освободить, добиваться освобождения душ без земли. Хоть сегодня. Сейчас.
Алесь впервые приехал с отцом на собрание и совсем был сбит с толку, слушая споры. А отец приходил каждый вечер в гостиницу злой, как черт, бледный. Ругался:
— Ах, поют! Ах, поют певцы! Нищим задумали народ сделать. У нищих палку отнять. Ну, я им в этом грязном деле не помощник…
Маленький чистенький городок кипел.
В здании театра, в доме дворянского собрания, в городском саду, где находился ресторан, на погостах трех церквей и католического монастыря и просто на деревянных тротуарах бурлили страсти. Пили и ели до одури, спорили, словно речь шла об их собственных душах.
В замке Боны Сфорца, двухэтажном каменном строении с мощными контрфорсами и узкими, как бойницы, окнами, в подземелье, где был тир, собирались самые крикуны.
Спорили и ругались. А потом стреляли в мишень со злостью, будто в голову врага.
И вообще все как в омут кануло: покой, дружба, привычные человеческие отношения. Тихое Приднепровье от Суходола до Дощицы словно вдруг ошалело, словно болезненный микроб раздражения поразил людей: прахом шли привязанности и симпатии, возникла вражда. Тревога висела в воздухе.
Это и Алеся привело в состояние наивысшего в его жизни потрясения. Привело неизвестно по какой причине, привело бессмысленно, нелепо.
Началось с отвратительного случая, подобный которому трудно было вспомнить за последние пятьдесят лет. Приднепровье всегда отличалось относительно мягким характером крепостничества. Причина этого была в том, что местное обычное право говорило лишь о владении землей и через нее человеком, а не так, как велось в центральных губерниях, — телом и душой подданных, владеющих землей. Принципа, который орловский крестьянин выражал словами: «Мы — ваши, а земля — наша», здесь не существовало. После польского раздела люди словно молчаливо договорились оставить в обычном праве все как было. Прибывших новых панов вскоре переучила сама жизнь: опасно было выглядеть не таким, как соседи, белой вороной и первым кандидатом на неожиданный поджог, после которого и концов не найдешь.
И вот графиня Альжбета Ходанская выкинула такое, что у людей волосы встали дыбом. Горничная одевала пани и, пришпиливая ей току, случайно уколола. Вечно раздраженные нервы злобной истерички не выдержали, и она всадила огромную булавку ей в грудь. Девка закричала, выбежала из комнаты, а спустя какой-то час об этом уже знал весь город.
Пан Юрий, услыхав, бросился искать Ходанского. Граф играл в ломберном зале с друзьями в вист.
— Пан граф играет в вист?
— А почему бы мне не играть в вист?
— Ты сошел с ума, — сказал князь. — Если у тебя нет жалости, вспомни, что теперь надо сидеть тише воды и ниже травы. Пугачевщины захотел? Васька Ващила по твоему дому не ходил?
— Князь…
— Что, тиром обходиться надоело? Н-ну, хорошо… Так вот, если не хочешь, чтоб твою жену вилами запороли, скажи ей, что в опеку возьму.
— Это не от одних вас зависит, — произнес Илья Ходанский.
— Я с тобой поросят крестил, что ты в разговор взрослых лезешь?
С молодежью никто так не разговаривал, но князь уже не мог сдержаться.