Колосья под серпом твоим
Шрифт:
— Ды уж так.
— Баркалабовским, если будешь там, передай: ходить пока не надо. Скажи: волчьи крaсы в августе… А Лопатам скажи: на некоторой хоромине скоро красный Будимир заскачет, серенького Варгана к кучерявым божьим овечкам пустит.
— Добре.
— Потому что, передай, тот, кто надо, убёг. Из того места убёг, где люди шишки едят, а в бочке плавают… Ну, иди
Женщина трижды поцеловалась с нищим.
Алесь возвратился на свое место и, прижавшись к Майке, начал думать. Куда-то исчезли и страх, и наваждение. Он просто ощущал девушку рядом с собой, слушал ее тихое дыхание и боялся за нее, потому что чувствовал: вокруг царит опасность, в этом лесу и в этой мельнице властвует, живет и крадется к сеновалу что-то недоброе и угрожающее. А она стала ему после этой ночи ужаса и наваждения безгранично дорогой. Но ехать сразу тоже было нельзя. Они нагонят нищего на лесной тропинке, спугнут его и этих людей, которые готовили какое-то свое темное дело. И за стенами дождь. Хочешь не хочешь — надо было лежать.
И он лежал, не ощущая ничего, кроме безграничной нежности и теплоты, которые не вмещались в сердце.
А на дворе раскалывался, трепетал во вспышках, возникал и снова умирал во тьме, рушился мир.
…Дождь, кажется, успокоился. Алесь разбудил Майку и, закутанную, подсадил на Косюньку.
Свернул коней на стежку, на которой исчез баркалабовский нищий.
Они ехали долго, потому что Алесь все время сдерживал коней. Но всякой дороге бывает конец. Выехали из леса. Налево журчала Папороть, а перед ними, далеко, трепетали молнии в черных глубинах Днепра.
И тут, когда они уже считали, что спаслись, удар неимоверной силы расколол небо над их головой. Оглушенные, залитые слепящим светом, они не понимали, где они и что с ними. А когда раскрыли глаза — увидели, что перун метнул свой раскаленный молот прямо в огромный сухой дуб, что стоял у дороги, за каких-то двадцать шагов от них.
Сухостоина раскололась от вершины и почти до корня, расщепилась, но осталась стоять. По трещине пополз вверх поток огня. Красный, плоский, спрятанный в черной трещине, он напоминал водопад, что бежит с подножья на вершину скалы…
Ревело и тянуло к тучам пламя. Плыла в небо раскаленная огненная река.
Книга вторая. Секира при древе
Уже и секира при корне дерев лежит,
всякое древо, не приносящее доброго плода,
срубают и бросают в огонь.
I
Пришло рождество. Сочельник. Накануне подвалило мокрого снегу, но за ночь подморозило, а наутро снова выпал снег — глубокий, пушистый, сухой. На сугробах перед окнами загорщинского дома лежали оранжевые пятна света. Ели стояли тепло укутанные, густо, почти без просветов, засыпанные мягким белым снегом — напоминали ночных сторожей.
Перад крыльцом Мстислав вылепил снежного болвана. Он был выше человеческого роста, и у него было самое смешное выражение, какое только бывает у снежных болванов.
Мстислав вылепил ему и груди, но пришел герр Фельдбаух, неодобрительно посмотрел на эту вольность, покачал головой и собственноручно его отредактировал.
Не знал болван, что со временем ледяное небо станет синим и по нему поплывут другие болваны, белоснежные кучевые облака. Они будут ослепительно белые, аж горячие. И его вдруг нестерпимо потянет к ним.
А потом от него останется только кучка грязного снега, прутик и два уголька.
Алесь стоял без шубы и шапки и смотрел на болвана. Болван взирал на Алеся с оттенком высокомерия, и Алесь рассмеялся, — так это было хорошо: снег, оранжевые окна, ели… И конечно же, огоньки елки в окне зала. И Майка здесь.
Он стоял долго и уже немного озяб, когда услышал скрип снега.
— Имя? — спросил голос.
— Алесь.
— Я шучу, — подходя, сказала Майка. — Гадать рано.
Она ничего даже не набросила на себя. Так и была в туфельках, с голыми руками и шеей.
— Глупая! — ахнул он. — Простудишься.
— Ничего не сделается, — засмеялась она.
Не зная, что делать, он обнял ее и попробовал прикрыть ее голые руки своими.
— В дом! — сказал он. — Быстрее в дом!
— Погоди, — попросила она. — Погоди. Здесь так хорошо.
Ближе прижалась к нему.
— Взбалмошная девчонка, в дом! — повторил он.
— Нет, — улыбнулась она. — Ей же не холодно.
— Он — снежный болван. Весной пойдет к небесным болванам. А зимой снова выпадет снегом, и из него опять слепят болвана. Так он и будет век ходить в болванах… А ты человек. Мой человек.
Майка вздохнула и склонила голову ему на плечо Алеся. Он смотрел на ее лицо, бледное в синем свете звезд, и ему ничего не хотелось видеть, кроме этого лица, холодного от мороза, но теплого глубокой внутренней теплотой.
Он почувствовал это, припав губами к ее губам.
Не видел он ни дома, ни того, что дверь на террасу открылась и кто-то подошел к перилам, постоял там немного, а затем поспешно вернулся в дом. Ему не было до этого дела.
Когда он на миг оторвал уста от ее уст, он увидел лишь резкую искру низко над землей, почти сразу за ее плечом.
Сиял над горизонтом ледяной, яростно голубой Сириус.
…Когда они вернулись в дом, молодежь уже надевала шубы, шапки и капоры, а те из юношей, кто должен был ехать за кучера, — высокие белые валяные сапоги или унты из волчьей шкуры.
Алесь обвел глазами веселую компанию и вдруг заметил, что две пары глаз смотрят на него очень сухо. У двери в гардеробную стояли, уже одетые, Франс Раубич и Илья Ходанский.
Ядзенька Клейна отвернулась от всех и смотрела в окно. Свет жирандолей мерцал на ее пепельных волосах, собранных в высокую прическу. Личико было грустное.
И тогда Алесь как бы сквозь сон вспомнил, как открылась дверь на балюстраду, когда он и Михалина стояли возле болвана. Стало ясно, кто выходил.
Ядвиня, значит, сердилась на него. А эти двое тоже. Илья — за Майку, Франс — за Ядвиню.
…Сыпанули на веранду, а потом вниз по ступенькам к саням, уже стоявшим перед крыльцом длинным полукругом. Мстислав с Анелей и Янкой наперегонки с другими бросились к первой тройке. Бежали как одержимые.
— Хватай, кто что может! — кричал Маевский.