Колосья под серпом твоим
Шрифт:
— Вот что, — процедил Загорский, — вот что, граф. Может, я этот случай и замну. Но девке сейчас же волю с землей, да и то простит ли еще? Сейчас же! Иначе как бы вы потом не пожалели.
— Вздор! — сказал старый граф.
— Вы пожалеете потому, что этим займусь лично я. Вы понимаете? Лично я.
Ходанский испугался. Все было сделано, как приказал пан Юрий.
На том бы, казалось, все могло и кончиться. Но словно черт втянул в это дело младшего Загорского.
Алесь пришел в собрание. Хотел найти Мстислава. За дверью курительной услыхал хохот, голоса Ильи Ходанского и Мишки Якубовича. Он решил было уйти, но что-то заставило его остановиться. Нахальный голос Мишки Якубовича весело врал:
— И вот якобы встал наш князь перед Михалиной на колени и признался в любви. А та смотрит на него недоуменно и ниц не кумекает. Он ей: «Люблю». А она ему: «Что ты, Алесик, я не могу тебя любить. Я Наташу люблю… И Ядзеньку».
— Не может быть? — с притворной наивностью спросил Илья.
— Я вам говорю.
Компания хохотала. Тон этих будто бы Майкиных слов был такой наивный, что становилось ясно — дура дурой.
Загорский толкнул дверь и вошел. Компания замолчала.
— Пан Якубович, — сказал Алесь, — кто вам позволил разносить лапотную почту? Кто вам позволил трепать по грязным кабакам девичье имя? Лгать?
Черные глаза гусара нахально и дерзко смотрели на Алеся.
— Это что же, наше благородное собрание корчма, да еще и грязная? — спросил, еле владея собой, Илья Ходанский.
— Погоди, — властно прервал Михаил, — тут мое дело.
Поднялся и приблизил к Алесю бешеные глаза.
— Кто требует у меня ответа? Восемнадцатилетний щенок? Ты грудь сосал, когда я уже носил оружие. Сопляк, ты в пеленки делал, когда я на бастионе под пулями стоял.
Алесь размахнулся и влепил ему оплеуху. Михаил ухватился за саблю.
— Убью! Штафирка, шпак дохлый!
Компания выкатилась на улицу. Друзья держали Якубовича за руки. У него изо рта валила пена. Он кричал что-то яростное высоким, тонким голосом.
— Если вы вели себя так на бастионе, это было во всех отношениях достойное зрелище, — сказал Алесь.
Конец мог быть один — дуэль. И неизвестно, чем бы все это окончилось, но, прослышав о дуэли, многочисленные кредиторы Якубовича подали к неотложному взысканию свои векселя на сумму что-то около пятидесяти тысяч. Угрожали еще до дуэли пустить его имение с молотка.
Веткинский меняла Скитов и могилевские банкиры-евреи сделали так, что Якубович вынужден был пойти на мировую.
Вежа считал, что в отложенной, несостоявшейся дуэли есть что-то подозрительное, унизительное для чести. Алесь с согласия старого Вежи предложил Мишке уплатить по его векселям, чтоб дуэль все же состоялась. Мишка поблагодарил и отказался, даже выглядел пристыженным и сказал, что жалеет о случившемся. Особенно после предложения.
Вроде бы все улеглось. Но беда, словно на миг притаившись, потом как с цепи сорвалась.
Злоба Ходанских толкнула их на поступок, который не мог не нарушить отношений между Майкой и Алесем.
Никто не знал про сцену в беседке. Просто, очевидно, кто-то подсмотрел, что молодые люди были там в ту рождественскую ночь. Но умышленно пущенной сплетне многие поверили хотя бы потому, что в Приднепровье, да еще в этом кругу, сплетни вообще были редкостью.
Сплетня сводилась к тому, что Алесь Загорский как будто убедился в полной ограниченности Михалины Раубич и поэтому занялся приключениями в других местах.
— Молодой, а такой уже распутный, — шелестела сплетня. — Связался с этой ихней актрисой, и у них там чуть не каждую ночь попойки и все, что к этому…
— Так, господи… Она… Ведь жениться надо. Разве можно марать женское целомудрие?
— И она не лучше его. Венчанье под плотом, а свадьба потом.
Находились люди, которые не верили. И тогда со стороны имения Ходанских поползло подкрепление сплетне.
— А думаете, почему старый Вежа ей свободу дал? Сам, видимо, до какого-то времени… А почему теперь ей все время жалованье увеличивают, увеличивают, языкам учат, наряды шьют… То-то же… Даром не станут…
Слухи эти дошли до семьи Раубичей. Пан Ярош не поверил и только жалел, что жена не говорила, от кого слышала, — держала слово.
— Ну, бабы! — горячился Ярош. — Если б мужика, то к барьеру бы…
От Майки это решили скрыть. И, может, так бы оно все и обошлось, ели б однажды возле церкви не услышала она за спиной шепот:
— Обрученная того… развратника… А актерка та беременная…
Возможно, она и не обратила бы внимания, если б вечером то же дня старуха Ходанская «исключительно из любви к ней» не повторила Михалине то же самое:
— Вы должны смотреть, милая. В наше время пошли такие молодые люди… Как бы не пришлось узнать, что у ваших детей есть братья…
Майка оборвала ее. Сказала, что не желает слышать.
— Я не понимаю вас, милая. Я ведь не со зла. Наш святой долг — предупреждать неопытных.
Майка умолкла.
— Поверьте, милая, с девушками о таком не говорят, но она вот уже четыре месяца не играет и никуда не ездит.
Заметила, что Майкины брови вздрогнули.
— Только для вас я достала у купца этот счет. Видите?
«Доставить пани… Ну и вот. Кружева, бархат, шелк… кулон… серьги».
Майка не знала, как заботятся о Гелене старый Вежа и Алесь, не знала, как они считают необходимым, чтоб у актрисы были, как и у столичных актрис, свои наряды и драгоценности. Она просто увидела под счетом подпись Алеся и вдруг вспомнила, как недавно заметила в галерее Вежи отсутствие одной картины, «Хаты» Адама Шэмеша, как спросила у Алеся, где она, и как он вроде бы смутился, а потом ответил: «Подарил… Гелене. А что, она и тебе нравится?»