Колосья под серпом твоим
Шрифт:
Таркайло Иван смотрел на него вопросительно:
— Пусть Рига. Мы и сами так думали. Выгоднее. Но… зачем это тебе?
Лицо Алеся сделалось жестким.
— Я не хочу, чтоб ваша винокурня подтачивала достояние наших людей. Не хочу, чтоб она обогащала одних корчмарей.
Таркайлы внимательно слушали молодого Загорского.
— Сами знаете, что даже мелкий чиновник после работы идет за пять верст от города, чтоб выпить в корчме возле частной винокурни чарку и вернуться обедать. Потому что водка здесь дешевле. Так что уж говорить о крестьянине!
Удивленные
— Слушай, князь, — наконец промолвил Иван, — я тебе все еще не верю. Не могу поверить. И знаешь почему?
— Почему?
— Мне все кажется: какую-то западню ты нам готовишь. Потому что какая же тогда тебе выгода давать нам в аренду землю?
— Выгода? — спросил Алесь. — А вот и выгода. Кому на эту винокурню ближе всех будет идти? Моим. Это промышленность. Занятие для рук и хлеб. И еще… купленные излишки хлеба… И потом — выжимки вы, наверно, в Ригу не повезете, на чужое лукоморье. Ко мне же придете, к нашим же мужикам… Значит, сыт скот. Значит, это навоз и мужицкий урожай… Думаю, достаточно?
— Ты, князь, случайно в шахматы не играешь? — спросил Иван.
— Даже не люблю.
— А напрасно.
Иван долго думал, потом хлопнул ладонью по столу.
— Согласен! — отрезал он. — Передай пану Юрию… Одного не знаю: долго ли ты останешься таким?
Помолчали.
— А ну, крупничку! — сказал Иван. — Пей, князь. Предки пили — сто лет жили. Острый, сладкий без слащавости той, прозрачный! Слезы божьи!
Выпили. Затем Иван, наклонившись к Алесю и понизив голос, произнес:
— А теперь, князь, взгляни на сироту, которую осчастливишь, твердый кусок хлеба дашь.
Он вышел, крикнул что-то Петру, возвратился, сел и снова налил рюмки.
Настойка действительно была чудесная. Алесь выпил очень мало, но почувствовал, какая она душистая и мягкая.
— А вот и она, — сказал Иван. — Дочь троюродного брата.
Перед Алесем стояла девушка. Тонкая и гибкая талия, широкие бедра, высокая небольшая грудь.
Алесь поднял глаза и увидел длинную шею, каштаново-золотистые волосы, а под ними, под невысоким лбом, удлиненные глаза зеленого цвета. Холодноватые, слишком спокойные и прозрачные глаза. А носик был немного вздернутый и остренький.
— Вы звали меня? — Голос тоже холодноватый, как струйка.
— Да. Познакомьтесь, — буркнул Иван.
Сделала реверанс, и словно заструилось малахитовое платье.
— Сабина, — сказал Тодар, — князь пообещал, что мы получим в аренду ту пустошь.
— Я вам благодарна, князь. Мне приятно, что вы сдесь.
Таркайлы смотрели на нее с гордостью, Алесь — с каким-то неясным чувством восхищения и холода.
— Я рад, что смогу сделать для вас эту мелочь, и хотел бы еще сегодня вечером поговорить с отцом, — сказал Алесь.
Уступая ей дорогу, он попал в пятно снежного света из единственного нецветного окна. Вспыхнули искристые глаза. Сабина села в кресло и подняла взгляд на Алеся.
— Но я действительно рада, это вы здесь, — с детской, немного капризной ноткой в голосе сказала она.
Алесь увидел глаза. Теперь в них жило любопытство.
— Я тоже. И утешаюсь тем, что теперь, став совсем близкими соседями, мы будем видеться.
Она смотрела на него, словно запоминая. В этих глазах вместе с холодом жила какая-то удивительная улыбка, как будто девушка сама знала, какое двойственное впечатление она производит на людей. И Алесь понял это и сразу простил ей внутренний холод — за ум.
— Благодарю вас, — улыбнулась она. — До встречи, князь.
…Он скакал в Загорщину и все обдумывал эту удивительную встречу.
Сабине не надо было смотреть так. Майка никогда не смотрела так. Эх, да не все ли равно, как смотрела на него Майка! Этого больше никогда не будет. Нет даже Майки. Есть Михалина, дочь Ярослава Раубича, сестра Франса Раубича, дочь и сестра врагов.
Он пустил коня вскачь. Вокруг синели предвечерним светом снега. На перепутье, на дороге, которая вела в Раубичи, у огромного деревянного распятия, Алесь еще издали увидел силуэт маленького всадника.
Сомнений быть не могло — юный Вацлав Загорский выезжал на большак с поворота на Раубичи.
— Кто вы такой, рыцарь? — шутливо крикнул Алесь.
— Я не знаю, кто вы, — ответил Вацлав, — однако защищайтесь.
Кони пошли рядом.
— Ты откуда это? — спросил Алесь.
— Выгуливаю коня.
— Один?
— Отец разрешил.
— Так далеко?
Вацлав растерялся:
— Я вон до того поворота.
— Не надо тебе даже смотреть в ту сторону, — с горечью сказал Алесь. — Знаешь, мы стали врагами. Ты не грусти, милый.
Они молча ехали домой. Стремя к стремени. Оба думали о чем-то своей.
Алесь мысленно прощался с Майкой, вспоминал ракеты за стеклом беседки, деревья, сеновал, что полыхал синими и черными полосами.
Он не знал, что всего час назад Вацлав, напрямик пробившись лесом к Раубичам, стал у ограды и дождался ежедневной прогулки Стася и Наталки. Не знал, что они час простояли, разделенные оградой, и пожимали друг другу руки. Наталка плакала, а мальчики молча вздыхали.
— Словно взбесились, — сказал Вацлав.
— Взрослые.
Опять молчание.
— Не верю я, что Алесь плохой, — говорит Стах.
— А думаешь, Майка плохая?
Белка обрушивает на них целый голубой снегопад, и Наталка забывает о слезах.
— Это просто их взрослая дурость, — заключает Вацлав.
— О нас так и не подумали.
Когда приходит время прощания, Наталка опять начинает плакать.
— Ну, вот что, — сурово произносит Вацлав. — Слезами горю не поможешь. Я считаю, что нам надо встречаться вот так. Скажем, каждый четверг. Они там себе как хотят, а я их причудам потакать не собираюсь.