Колосья под серпом твоим
Шрифт:
И еще. И еще.
Они не слышали. И только когда взлетели вверх голоса хора — под кроны голых берез, под звезды, — она сделала шаг к нему.
Звенели голоса.
Шаг, шаг. Еще шаг.
И он тихо сказал:
— Христос воскресе, Майка.
Их лица вдруг залил багрянец. Это вокруг церкви и погоста одновременно запылали факелы и бочки со смолой и где-то вдали от церкви начали стрелять из ружей — старый, языческий еще обычай.
Зарево трепетало на их лицах.
Он стоял перед ней и протягивал руки.
У нее
Значит, виновата была она. Без оправдания.
Она была не из тех, что прощают себе. Такого ударить! Что наделала?!
И вдруг ее словно озарило страшным сполохом.
«Ну, хорошо, были первые слухи. Их надо было проверить. Но та, последняя сплетня… Что же было в ней? Почему я так разгневалась, если я сама тайно желала этого и мечтала об этом, боясь даже самой себе сознаться в этом?
Дрянь! И из-за этого чуть не толкнула на дуэль, запретила встречи, отдала его на поругание, сделала его врагами брата и отца.
Лгала сама себе и испугалась, когда… И потом еще смела требовать от него чего-то.
И обрадовалась, когда новая ложь как будто оправдывала меня, такую, какая я есть… «Сдал в аренду…», «Ездил с другой…» Но та уехала отсюда… А я разве не разорвала его сердце согласием на позорную помолвку?
Убить себя мало было за все это. Но разве убьешь? Значит, покарать так, чтобы потом мучиться и убиваться всю жизнь».
Она не думала, что это будет мучительно и для него. Жестокая, углубленная в себя молодость, которая только себе не прощает ничего, руководила ею.
«Убить. Казнить себя. Как? Отдать себя самому нелюбимому, рожать ему нелюбимых детей. Тому, кого презираешь. Тому, кто, — а наверно, наверно, он, она теперь чувствовала это, — из враждебности к пану Юрию, к Алесю и слепил ту грязь, ту мерзость. Что же это я натворила?!»
Все эти мысли пробежали в ее голове за какой-то миг. Он протягивал руки:
— Майка…
Она смотрела в его глаза и чувствовала, что у нее подгибаются колени. Сделать еще шаг и…
Это был бы поцелуй. Простое «христосованье» для других. Но она знала, чем это будет для нее.
«Плен. Остаться вечно. Навеки признать для себя (потому что он не будет знать) свою подлость. Знать, что в шкуре счастливой пани сидит развратная (так, развратная, потому что такой отдать себя за такого — это разврат), расчетливая гадина…»
Она могла жестоко осуждать. Он протягивал руки. Она не могла… Она знала — не выдержит.
— Нет, сказала она. — Нет. — И окончила почти беззвучно: — Этого не будет.
И бросилась в толпу.
Он опустил руки и медленно пошел к выходу. Мстислав, проходя мимо братьев, которые разговаривали с Галинкой Кахно, положил руку на плечо Кондрата:
— Кондрат… А ну, быстрее…
Они сверлили толпу за Алесем.
Загорский остановился и бросил последний взгляд на людей перед притвором.
Вот они
Ему пришла в голову дурная мысль.
Перед ними пылали факелы и бочки со смолой. У Раубича были плотно сжаты губы. Рука с железным браслетом сжимала свечу. И от зарева падал кровавый отблеск на тяжелый, изнеможденный какой-то неотвязной мыслью, изнуренный облик.
Все стояли тесно вокруг него. Дурная мысль… Стоят… Скачет зарево… Как те паны, что после заговора Глинского шли на плаху вместе с семьями, чтоб не осталось и рода.
…Франс оглянулся на сестру и испугался:
— Что с тобой?
Он обвел глазами толпу, и ему показалось, что за факелами мелькнуло лицо Алеся Загорского. А может, показалось?
И вдруг он с удивление подумал, что рядом с ненавистью в нем все время жило какое-то теплое чувство к Алесю.
Откуда?
…Алесь, встретившись на мгновение со взглядом Франса, вздохнул и опустил глаза. Надо было идти.
Он пошел напрямик от света в темноту аллей.
Отказать в примирении. Пусть, если не верит. С этим можно смириться. Хотя и тяжело, но можно. Не любит — пусть. Пусть даже то, что вся семья обидела и продолжает обижать. Но отказать великой ночью в поцелуе?! Так поступали, только когда между людьми лежала кровь родственника, близкого родственника или самого лучшего друга. Так поступали только с доносчиком на своих или с отцеубийцей.
Отказать в поцелуе в великую ночь — такого не бывало. И он решил молчать. Она, конечно, была в безопасности. И именно поэтому расплачиваться пришлось бы двоим — Раубичу и Франсу.
…Его догнали Мстислав и Кондрат. Пошли рядом.
Кондрат про себя радовался, что он один стоял лицом к Михалине и Алесю, что Галинка и Андрей ничего не видели. Мстислав же думал, что один он видел всю эту тяжелую сцену. И каждый из них стремился держать себя естественно.
Алесь шел и видел людей. Мужика, что стоял как перед плахой, девчину в синем с золотом платке, бабу в повойнике — все это бедных людей море, которое называлось его народом.
…Друзья сели на коней. Мстислав кинул Кондрату поводья сменного коня.
Кондрат взвился в седло последним, и, когда посмотрел на слишком прямую фигуру дядькованого брата, руки у него сами сжались на поводьях: «Х-хорошо…»
С места взяли в галоп. Прямо в ночь, под звезды…
…Они не видели сумятицы, что вдруг возникла в толпе, когда люди стали заходить в церковь: Михалина Раубич упала в обморок.
Пылала смола. И прямо под высокие звезды поднимались голоса. Пели канон Дамаскина «Воскресения день».
…В эту ночь друзья очень сильно выпили в самой захудалой придорожной корчме… А утром пан Ярош, расспросив дочь, что послужило причиной обморока, похолодел от мысли, что на роду теперь можно ставить крест.