Колосья под серпом твоим
Шрифт:
— Я пью, чтоб рыцари стали рыцарями и мужи мужами.
Он выпил. Минуту стояла тишина. Потом — вначале несмело — Бискупович и Мнишек, а потом громче и громче — другие — зазвучали аплодисменты.
…Речь понравилась. По-молодому горячая, но ничего. Молодой есть молодой. Алеся приняли единогласно, хотя некоторые долго раздумывали. И все же отдали шары и они. Побоялись общественного мнения. Речь была крамольная, и если б слухи о ней дошли до посторонних, до администрации, прежде всего заподозрили б тех, кто не опустил шара. А это было опасно.
Общее осуждение было беспредельным, и потому даже самый подлый, самый разгневанный не рисковал идти на донос. Только этим и можно было объяснить, что за десять лет, предшествовавших восстанию, из многих тысяч участников заговора не был арестован никто.
В беседах после приема многие не скрывали своего раздражения молодым Загорским. Были споры, перебранка.
Среди наиболее правых твердо укоренилась мысль:
«А Загорского сынок… Слыхали?… Якоби-инец».
«Якобинец» тем временем меньше всего думал о своей речи. Сразу после приема (присутствовать в тот день на заседании вновь принятому не разрешалось, чтоб не слышал споров о себе) два брата Таркайлы перехватили его и почему-то стали приглашать к себе. Он бы с большей охотой поехал к кому-нибудь из друзей, но никто не решился нарушить «право первого». Алесь вспомнил о Майке и с отчаянием махнул рукой:
— Поехали!
Братья начали хлопать его по плечам, реветь медвежьими голосами, что смел был, как лев, что так и надо.
Закутали в шубы, потащили раба божьего к огромным саням, что очень смахивали на иконостас: по металлическим частям травленные «под мороз», по деревянным — разрисованные крылатыми головками амуров.
— Лыцаря напоить надо, — рокотал пышноусый, круглый Иван. — Нашей тминной, нашего крупничка[113]… А полынная…
…Кони домчали в имение быстро. И кони были сытые, овсяные, и имение, видать, богатое. Огромный, из дубовых бревен, дом под крышей из щепы. А за ним, сразу за садом, чуть не на полверсты хозяйственные постройки, скирды хлеба, мельница над речушкой, ветряная мельница, штабеля бревен под навесом.
— Сохнут, — сказал Тодар. — Некоторые по шесть — восемь лет. Хоть ты скрипки делай… Конкуренция только портит дело, княжич.
— Брось! — грохотал Иван. — Нечего бога гневить!
Сани остановились. Лакей Петро раздел панов, повесил шубы возле лежанки в большой передней, открыл дверь в гостиную.
Пол застлан тонкими соломенными циновками, натертыми воском. Мебель у стен похожа на сборище медведей.
Следующая комната — столовая. Помимо обычных стекол вставлены еще и другие, разноцветные. Полумрак. И лишь сквозь одно окно неожиданно радостно и чисто смотрит снежный день.
Сели за стол.
— Попробуй, княже, калганной да чесночком закуси. Вот он, раб божий, маринованный. Запаха никакого, а вкус втрое лучше. А как насчет терновочки?… Ты ее грибками, подлую, грибками, рыжичками… Глянь, какие, — с копеечку каждый. И не больше…
Алесю интересно было слушать и думать о том, зачем все же его пригласили.
Наконец все наелись.
— Я думаю, сейчас начнется главный разговор, — сказал Алесь.
И увидел настороженный взгляд двух пар серых глаз. В них не было добродушия. И вообще в своих добротных, на сто лет, сюртуках серого цвета братья напоминали нахохлившихся серых цапель, что на отмели зорко следят за мальками.
— Я предполагаю, — сказал Алесь, — вам надо посоветоваться со мной о чем-то. Предупреждаю: разговор начистую. Только тогда я передам все отцу. — И объяснил: — Я ведь только младший хозяин, господа.
Тодар кисловато улыбнулся и достал из пузатого бюро лист бумаги.
— У нас есть племянница, — густым басом сказал Иван. — Сирота. Круглая. Мы опекуны. В этом году она достигла совершеннолетия.
Алесь увидел развернутый лист заверенной нотариусом копии завещания, прочел фамилию совершеннолетней: «Сабина, дочь Антона из рода Маричей, дворянка, восемнадцати лет». Увидел сумму — что-то около ста тысяч без процентов.
— Ясно, — сказал он. — Что зависит от меня?
— Мы хотим арендовать у пана Юрия ту большую пустошь, что рядом с нами. Деньги целиком, пусть не беспокоится, грех обижать бедную сироту.
— Но?…
— Но и нам порядком надоело опекунствовать. Ей время хозяйствовать самой. Мы купили те клинья, что возле пустоши. У Браниборского. Учтите — за свои деньги.
— Знаю, — сказал Алесь. — Земля плохая. Дешевая.
Братья переглянулись. Орешек был тверже, чем надеялись.
— Полагаю, пустошь нужно вам под какую-то застройку?
— Под винокурню, — сказал кислый Тодар.
— И земля вам нужна как гарантийный фонд? Под рожь, под бульбу. Пока винокурня не заимеет постоянных, солидных поставщиков сырья?
— Да, — немного смущенно промямлил Тодар.
Алесь думал. Братья с некоторым нетерпением смотрели на него.
— Земля та пустует, — сказал наконец юноша. — Я думаю, что привезу отцу выгодную сделку. О сумме и сроке ее составите договор с паном Юрием.
Братья вздохнули. Но радоваться было рановато. Алесь вдруг сказал:
— Как будущий хозяин, я со своей стороны добьюсь у отца, чтоб в договор внесли лишь один пункт.
— Какой? — спросил настороженный Тодар.
— Скажем, вся пустошь в аренду на десять лет.
— Достаточно, — пробасил Иван.
— Но две десятины, возле самых клиньев Браниборского, идут в аренду бессрочно и за самую мизерную плату. Зато на этой площади размещаются все хранилища сырья для винокурни.
Братья посмотрели друг на друга: нет ли подвоха?
— А зачем так? — спросил Иван. — Это чтоб можно было в любой момент упразднить аренду?
— Нет, — сказал Алесь. — Аренда упраздняется лишь в одном, заблаговременно обсужденном пункте… извините, при нарушении его.
— Какое условие? — мрачно спросил Иван.
— Продукция винокурни не идет на нужды округи.
— Так мы же и думали… — начал было Иван.
Но Тодар остановил его:
— Погоди, Иван. Почему?
По лицу Алеся ни о чем нельзя было догадаться.
— Во-первых, потому, что торговля спиртом, скажем, с Ригой наиболее выгодна для вас. Сразу представляется возможность поставить дело на широкую ногу…