Колосья под серпом твоим
Шрифт:
До конца не могли, не могли
Оторвать мою душу и разлучить
С душой Эннабел Ли.
Он обнимал ее, а где-то за окном тянулась к звездам вампир-трава.
В могиле, где край земли,
Там, у моря, где край земли.
— Спасибо тебе, — странным голосом сказала она.
Она почти успокоилась. Она все же услышала от него слова любви, хотя и обращенные к другой.
…В этом голосе был легкий акцент, с которым говорят в Драговичах. Акцент, который рождал мягкую жалость, стремление защитить ее.
…Алесь лежал
— Почему ты говорила о дебрях, где даже в полдень тень?
Она почувствовала: пришло время, больше молчать было нельзя. С каждой минутой они все больше привязывались друг к другу. Особенно он.
— Ты не должен. Не должен.
— Я хочу, я люблю тебя.
— Не меня, — сказала она. — Тебе нужна другая. Ты любишь ее. Ты еще не понимаешь этого, но ты любишь ее.
— Нет, — возразил он. — Нет.
— Да, — сказала она. — Эта ненависть — просто ваша молодость. Неуравновешенность.
— Так как же тогда?!
— Ты хочешь спросить — зачем? — Она горько рассмеялась. — Тебе нужны были вера и сила… Большое мужество и уверенность. Твердость. Мальчик мой дорогой, — она гладила его волосы, — ты дай мне слово… Тебе не надо больше никогда быть со мной.
— И ты могла?…
— Бог мой. Это так мало.
— А изуродованная жизнь?
— Я не собираясь ее предлагать кому-нибудь еще… И потом — кто мне ее дал?
Он поверил: переубедить ее нельзя.
— Будь мужчиной, — тихо сказала она. — Рядом или далеко — я всегда буду помнить тебя. Если тебе будет тяжело, как теперь, и никого не будет рядом, я приду. Я даю тебе слово, первый мой и последний.
Он сел, опираясь на одну руку, и начал смотреть в ночь за окном. Он молчал, хотя ему было плохо. Но он стал иным за эти несколько часов. Он теперь ни за что не согласился бы страдать на виду у других. Он понял, что никогда в жизни уже не заплачет, только при невозвратимой потере, которая есть смерть.
Алесь смотрел в ночной парк, где замирали последние соловьи.
Была боль, и было мужественное примирение. Все равно звезды стали звездами, мир миром, а человек человеком.
VI
На Днепре стоял мощный паводок. Выше Суходола великая река разлилась на двенадцать верст. Солнце играло в ней, и рядом с этим могучим сиянием казалось мизерным поблескиванье монастырских куполов на том берегу.
На вспаханных огородах земля была черная, лоснящаяся на отвалах, и ослепительно белые яблони красовались, как невесты. Вот-вот должна была зацвести сирень.
Золотыми подкрыльями трепетали на коньках крыш и возле скворечен прошлогодние скворцы. Это была их первая настоящая весна.
И городок, и деревни вокруг, если посмотреть с высокой крыши, казались букетами
И лишь опытный глаз видел серый цвет в этом белом разливе. Потому что это была цветень.
Грязновато-белая от тычинок цветень яблоневых садов.
На разливе, среди могучих дубов, что стояли по пояс в воде, приткнулись друг к другу несколько челнов. На вершине одного из дубов шевелился головастый Левон Кахно.
Его старшие братья — широколицый добродушный Петрок, белый до седины Иван, тонкий и ловкий, как вьюн, Цыпрук и ворчливый увалень Макар — сидели в одном из челнов. Разные и подобные: большие глаза, носы с легкой горбинкой, розовые губы. Другой челн — другие люди. На руле сидел Цыпрук Лопата из Озерища, глава большого рода. Огромный, как медведь, хмурый, глазки маленькие, сонные. В его челне, посреди мокрых сетей и рыбы, на ядовито-зеленом от воды сене сидели три сына — смотрели на отца, ожидая указаний.
Старший, Юлиан, держал на коленях, как отец весло, кремневое ружье с граненым стволом и темным пудовым прикладом. По прикладу вилась врезанная в древесину и расплющенная молотком медная проволока. Для красоты… Широкоскулое лицо Юлиана с очень широким, но красивым ртом и сильными челюстями было бледно.
Перед ним сидел второй сын, Автух. В чистенькой белой рубашке. На ней кожух без рукавов, овчиной кверху. Белые длинные волосы спутались, падают прядями чуть не до плеч и прикрывают лоб. От этого за версту несет буйной неторопливой силой. Выпуклая, как бочонок, грудь, толстые руки. А лицо худое, хотя и широконосое, и все в мускулах у челюстей, рта и щек.
На носу челна лежал, опершись локтями на влажную сеть, младший из Лопат — Янук. Волосы тоже спутанные, рот тоже большой и жесткий. А глаза больше, чем у всех братьев, задумчивые.
Андрей и Кондрат Когуты с третьего челна смотрели на Янука настороженно. Помнили, что это из-за него Галинка Кахнова вынуждена была когда-то проситься в челн к Андрею. И еще знали, что рано или поздно, а им с Януком доведется столкнуться.
В четвертом челне, что приткнулся к самому дубу, сидели мельник Гринь Покивач и возмужавший за эти годы, весь словно битый сивером и солнцем Корчак. Русые волосы выцвели, дремучие черные глаза смотрели пронзительно. Под грязноватой белой свиткой, за красным поясом, были два пистолета и длинный, дюйма на четыре длиннее, чем у всех, корд.
Покивач в корме держал весло, не сводя глаз с хлопцев на вершине дуба. Пронзительных, желто-янтарных, словно у пойманного коршуна, глаз. Сухое, почти безбородое лицо с редкими усами как будто еще больше подсохло от настороженности и ожидания. У его ног лежали два ружья, прикрытые свиткой.
— Тот, что от вас отъехал, это кто? — спросил Корчак.
— Молодой Загорский, — ответил Андрей.
— Гм. — Корчак прижмурил глаза. — А с ним?
— Кирдун Халява.
— Жаль, — сказал Корчак. — Это почему они здесь?