Колосья под серпом твоим
Шрифт:
И такая погань ругает тех молодых, что идут за Чернышевским. Они вроде бы западники, социалисты, распутные желторотые, волосатые бомбисты. У них не брак, половое распутство. Их стриженые девки требушат покойников, вместо того чтоб честно торговать собой на брачном ложе. Их литература, вместо того чтоб показывать честных дворян и заботы императора о народном благосостоянии, рисует лохмотья, да голь перекатную, да таких же якобинцев, как они… а что им изображать?… Благородство доносчика Фаддея Булгарина? Фаддеев хватает и не в книгах… Благородство императора, который перебирает пепиньерок из Смольного, а потом дает им приданое и спихивает замуж за своих холуев?
Действительно благородно: мог бы потом просто выгнать на
Нет, та молодежь чистая. Она знает сердцем, что лучше пусть не будет никакого государства, чем такая империя. Лучше никакого величия, чем величие на костях народов.
Но ей тяжело. Ей почти невозможно дышать.
Недавно в связи с общим оживлением надежд, в связи со слухами об освобождении (не очень ясными) и слухами о судебной реформе (еще более неясными), а главным образом в связи с деятельностью «Современника» правые подняли немыслимый визг и лай. Оживление литературы им ненавистно. Они бы всю жизнь писателей в рекреационной держали, угощали за доносы конфетами. Ранний Тургенев — скандал, дискредитация барства в глазах народа! Некрасов — ужас, опасность, пороховой заряд под мощные бастионы государства.
Молодой Толстой, которого ты, наверно, читал, и тот им не по вкусу. А он пока что ничего особенного им не сделал. Правда, по почерку видно, что насолит еще. Не был врагом, так будет. Сделают.
И главное — по собственной глупости они не могут даже доказать, чем для них враждебен тот или иной. Видят чистоту, совесть, доброту к людям, — значит, готово. Потенциальный враг.
Это, знаешь, что мне напоминает? Тот случай, когда я был у вас, а Когуты где-то нашли позднего волчонка и принесли тебе. И мы решили, что сука его выкормит вместе со щенками. Суку замкнули, а волчонка положили среди сосунков, чтоб пропитался их запахом. Помнишь, как они? Слепые, глупые, а как они начали визжать да подпрыгивать.
Так и эти. Ничего не понимают, а чувствуют.
А поскольку они вроде моего генерала и думают готовыми категориями, то главное их доказательство в споре с настоящими писателями то, что их творчество позорит родину (как будто мы не обязаны родине прежде всего истиной), что они подрывают устои родины, что они не любят ее, потому что, когда пишут свои сатиры и полные страдания элегии, они дискредитируют отечество в глазах иностранцев.
И хочется ответить им словами Гоголя:
«Спокойно сидят себе по углам и занимаются совершенно посторонними делами, накопляют себе капитальцы, устраивая судьбу свою за счет других; но как только случится что-нибудь, по мнению их, оскорбительное для отечества, появится какая-нибудь книга, в которой скажется иногда горькая правда, — они выбегут из всех углов, как пауки, увидевшие, что запуталась в паутине муха, и подымут вдруг крик: «Да хорошо ли выводить это на свет, возглашать об этом? Ведь все, что ни описано здесь, это все наше — хорошо ли это? А что скажут иностранцы? Разве весело слышать дурное мнение о себе?»
Тактика воров! Кричат на других: «Держи его!» — чтоб меньше обращали внимания на их грязные делишки, на то, что первые враги отечества — они.
…Я больше не могу среди них. Даже минуты. Пусть голод. Кто-то сказал, что лучше недоесть, как ястреб, чем переесть, как свинья.
Никаких компромиссов!
Мой здешний приятель, один из самых умных людей, каких мне приходилось видеть, однажды сказал, что мы, белорусы, слишком любим храбрых дядей. Мол, лучше пусть дядя поругается с сильным или хотя бы фигу ему покажет, а мы будем из-за его спины в ладоши хлопать, а то и просто тихо радоваться.
Пожалуй, он прав. Что-то такое есть. Но если мы ненавидим это рабство в крови нашего народа, мы сами должны стать «храбрыми дядями», а не тихо радоваться из-за чужой спины… Кровь — из капель.
Друже! Письмо это передаст тебе надежный человек. Провезти, передать, уничтожить в случае обыска — этого лучше него не сделает никто. Потому я и доверился. Но это будет последнее такое письмо. Осенью мы встретимся. Во-вторых, конспирация есть конспирация, а у нас, кажется, кончается детская игра и начитается серьезное. Поэтому это письмо — по прочтении — сразу сожги. Надеюсь на твою честность. В дальнейшем будем надеяться только на память.
Пишу тебе затем, чтоб ты возобновил связь с хлопцами из «Чертополоха и шиповника», проверил, кто из этих романтиков не разжирел, и сколотил из них ядро, которое потом могло б обрасти новыми людьми. Можешь сказать наиболее надежным, что это не игра и не напрасный риск, что нас много и число своих людей неуклонно растет. Надеюсь, что за это время ты не изменился. Если это так — напиши мне обычное письмо, хотя бы про свое здоровье, про Мстислава и добрую Майку и запечатай его не обычной, а своей печаткой. Я буду знать, что ты согласен со мной и начал готовить друзей.
Постарайся также вспомнить, кто из хлопцев, которые во время знаменитой гимназической баталии встали на вашу сторону, живут в Приднепровье, неподалеку от Суходола. С ними тоже нужно поговорить, хотя и более осторожно, потому что их поступок, возможно, идет не от широкого демократизма, а лишь от чувства оскорбленной национальной гордости, от аффекта, вызванного им.
Действуй, друже. Действуй, друг мой.
P. S. От генерала ушел. Буду бегать по грошовым урокам у честных людей. Виктор нашел работу в Публичной библиотеке. Как-то проживем. Благодаря своей работе и связям он познакомился со многими приличными людьми. Ну, а через него и я. Один из них — фигура самая удивительная, какую только можно представить. Это поляк, нашего поля ягода. Много отсидел и отмаршировал в тех краях, где вместо пригородов все форштадты и где над землей парит невидимый дух Емельки Пугача. Там он, между прочим, близко подружился с твоим любимым Тарасом, который все еще, бедняга, томится среди бурбонов, пьянчуг да Иванов Непомнящих. Зовут поляка Зигмунт (а по-нашему Цикмун) Сераковский. Представь себе тонкую, сильную фигуру, умное лицо, твердую походку. Блондин. И на лице сияют синие, самой святой чистоты и твердости глаза. Познакомился я с ним недавно, но уже очарован и логикой его, и патриотизмом, и волей, и мужеством, и той высшей душевной красотой, которая всегда сопутствует скромному величию настоящего человека. Вы должны были б понравиться друг другу… Бросай ты скорее все. Приезжай сюда. И мне будет веселее, и тебе не так будет лезть в голову всякая чепуха».
Письмо было сожжено. Был послан ответ с личной печаткой.
Алесь очень обрадовался письму Калиновского. Приятно было знать, что надо дотерпеть только до осени, а осенью он поедет в Петербург, свяжется с Кастусем и друзьями. Будет все, что зовется жизнью.
И, если понадобится, он отдаст эту жизнь братьям.
Все хорошо. Хоть кто-то есть на свете, кому она нужна.
Родина.
Родная земля.
Беларусь.
…Майскими утрами, до восхода солнца, плясали в житах девчата.
Хлопцы ночью, пробираясь на кладбище, жгли там небольшие, укрытые от постороннего взгляда костры и потом пугали девушек.
— А вон русалки. Ты гляди не ходи без меня. Защекочет.
И девушки слушали их.
Яростно цвел у дорог желтый купальник. Знал, что век у него короткий и скоро его начтут вплетать в венки.
Приближалось время, когда русалки особенно вредят людям, и надо выкроить хотя бы день-два, чтоб утихомирить их, а заодно посмеяться, попеть у костров и вдосталь нацеловаться где-нибудь в зеленом до синевы жите.