Колосья под серпом твоим
Шрифт:
За троицей пришла русальная неделя.
Озерищенские девки плели венки и вешали их на березы. А хлопцы несли на зеленых носилках в березовую рощу избранную всеми русалку: самую красивую девочку, какая нашлась в Озерище, тринадцатилетнюю Яньку Когут.
В белой длинной рубашке до икр, с длинными, едва не до колен, распущенными волосами, она покачивалась в синем небе, выше всех. И свежее, нежное личико девочки улыбалось солнцу, нивам и зеленым рощам.
А за нею шла в венках ее красивая свита.
…Жгли огни. Бросали в них венки. Девушки удирали от Яньки, а она ловила их, щекотала. Хлопцы помогали Яньке.
Не обошлось и без драки. Столкнулись за Галинку Янук Лопата и Когутовы близнецы. Медвежеватый Автух заступился за брата и начал валять Кондрата с Андреем. В драку влез Алесь и, к общему удивлению, так взгрел Автуха, что тот пустился наутек. Убежать ему Алесь не дал.
Наконец их помирили, хотя Янук и смотрел волком… Пили пиво и плясали у костров.
И все это было весело, но веселье было окрашено легким налетом грусти.
Приближался день Ивана Купалы, и, хотя лето было еще едва не в самом начале, всем было ясно: солнце вот-вот пойдет на убыль.
Сожгут собранные со всех дворов старые бороны, разбитые сани, колеса, оглобли. И, как солнце, скатится с высокой горы охваченное огнем колесо. Будет катиться ниже и ниже и затем канет в Днепр и погаснет.
Почти неуловимая грусть жила во всем, и прежде всего в травах, которые знали, что после Иванова дня им не спрятать в своих недрах Ивановых фонариков, что пришла их пора и их срежут острой косой.
Неистовство цветения, песен и поцелуев окончилось. На его место пришло задумчивое ожидание плодов.
И потому на цветах, на вербных косах, на дорогах, что заблудились в полях, царствовал покой и легкая грусть.
Все было отдано. Все было исполнено на земле.
…Алесь и Гелена стояли у храма бога вод. Солнечные зеленоватые пятна скользили по их лицам, и прямо от ног шел в мшистый, как медведь, темно-зеленый мрак длинный откос, который весь сочился водой.
От густой зелени живое серебро струек казалось зеленоватым. Журчащим, звонким холодком веяло в яру.
Родная земля — это криницы. И здесь было одно из неисчислимых мест их рождения.
Исход криниц. Вoды. Вoды. Струйки, ручейки, река, море. Зеленый звон под ногами.
— Почему ты избегаешь меня, Гелена? — спросил Алесь.
— Я не избегаю.
Глаза смотрели в сторону, где зеленоватая от тени струйка выбивалась из земли.
У нее было похудевшее и какое-то просветленное лицо. Новое, ничем не похожее на все ее другие обличья.
— Садись. — Он усадил ее на каменную скамью. — Ты… не надо так. Ты знаешь, я жалею тебя, как никого. И я не хочу быть ни с кем, кроме тебя.
Она отрицательно покачала головой. Струйки звонко прыгали в яр.
— У меня будет ребенок, Алесь.
Он мочал — так вдруг упало сердце от неожиданности и страшного предчувствия беды. Этого не могло быть. Он — и ребенок…
Бледный от растерянности, он смотрел на нее. Эти глаза, и волосы, и тонкая фигура — это теперь не просто она. Это уже и он, и тот, о ком еще никто ничего не знает. Трое в одной.
— Правда?
Совсем неожиданно родилась где-то глубоко под сердцем, начала расти и расти, увеличиваться, затопила наконец все на свете, все существо и все, что вокруг, глупая, дикая радость. Ощущение счастья и собственной значимости было таким большим, что он дрожал, захлебываясь воздухом.
— Не может быть… Гелена, правда? Гелена, милая… милая…
Голосом, полным нежности, она спросила:
— Ты на самом деле обрадован?
— Я не знаю. Это похоже… Нет, это не радость. — Он виновато улыбнулся. — Я ведь еще не знаю, как… И еще — я люблю тебя… как воду и небо… как жизнь.
….
Когда они выходили из парка, Алесь, уже немного успокоенный, но с той самой глупой улыбкой на губах, вдруг затряс головой:
— Не верю.
— Фома неверующий.
Он вел ее так осторожно, словно до родов оставались считанные дни.
— Вот и все, — сказал он. — Сейчас пойдем к деду, скажем обо всем. Потом к родителям. Свадьба в первый же дозволенный день. И уедем. Куда-нибудь далеко-далеко. Чтоб море. Очень буду жалеть тебя.
— Алесь, — вдруг сказала она, — а ты задумался на минутку о том, что ты не сказал «люблю» мне, а сказал ему? Говори откровенно.
Загорский, протестуя, поднял руки. Но она остановила слова, готовые сорваться с его губ. Сказала с нежностью:
— И хорошо. Очень хорошо. Значит, здесь ты отец, защитник. Так и надо.
Почувствовав вдруг, что до желанного конца, который отсек бы прошлое, еще далеко, он сказал:
— Венчаемся в Загорщине.
И увидел, как она, словно с силой отрывая что-то от себя, покачала головой.
— Нет, Алесь, на это я никогда не пойду!
— Почему? — упрямо спросил он.
— Да поймите же вы, — словно чужому, сказала она, — все хорошо как есть.
— Кому хорошо? — Голос звучал жестко.
— Вам.
— Мне плохо. Без тебя и без него. Вдвойне.
Она всплеснула руками:
— Милый, милый вы мой! Поверьте мне, вы себе лжете. Вы не видите, а я хорошо вижу, как вы загнали свое чувство в каменный мешок, замкнули. Вы не чувствуете этого, вам кажется, что вы спокойны, но вы все время слушаете, как оно рвется на свободу, стучит в дверь.
— Нет!
— Да, — сказала она. — И в этом для меня нет ничего обидного. Вы думаете, я не знала с самого начала? Зна-ала.
Никогда еще он не видел ее такой красивой. И чужой. Лихорадочные, нежные глаза, на устах теплая и горькая усмешка.