Колосья под серпом твоим
Шрифт:
Случилось.
Этого уже нельзя было исправить.
Поняв вдруг пропасть между благородством одной и привередливой блажью другой, он смотрел Майке в лицо.
— Может, ты объяснишь мне, как это случилось?
Она начала рассказывать. И о сплетне, и о том, как она уверилась в ее лживости, и как поняла у церкви, что будет презирать себя, если она, такая, станет рядом с ним, и как решила сама себя растоптать за свою ошибку. И как не подумала тогда о нем, и как нарочно совершала самые дикие поступки, чтоб даже самой не сомневаться в своей подлости.
Он молчал.
— Я знаю… знаю, как я виновата. С самого начала знала, потому и не шла. И запутывалась все больше, больше… Я знаю, меня нельзя простить и мы не можем быть прежними друг к другу… Я пришла только сказать и уйти. Но мне будет тяжело… тяжело оставить тебя, не зная, что ты хоть немножко понял и немножечко простил меня.
И вдруг она упала перед ним, как будто присела боком на согнутые ноги, и спрятала лицо в его коленях.
Он мягко погладил ее по голове.
— Как же ты измордовала себя, глупая девчонка!
Сел рядом на пол.
— А ну, брось реветь! Подумаем, что делать, если уж так запутались.
Она разрыдалась еще горестнее и безутешнее.
— Ну вот, — сказал он, — много соленой воды. А все из-за этих мерзавцев.
— Алесь… Алесь… — дрожала она.
— Я люблю тебя, — сказал он. — Но я не знаю еще, как нам разорвать сеть этих глупых предрассудков… Ну что будем делать, поссорив два рода? Новый Шекспир? Ромео и Джульетта для бедных?
— Я знаю… что… Я… пой-ду… Только ты прости. Когда я подумаю, как я… те-бя… я не мо-гу-у. Если это можно… если это только может тебя успокоить и ты хоть немножко простишь меня, я могу сказать, что я всегда, всегда… любила тебя… что никого со мной рядом не было б… что никого… никогда со мной рядом не будет — вот так я покараю себя.
— Ты любишь меня?
Она молча кивнула.
— Пойдешь со мной?
Всхлипнув, Майка отрицательно покачала головой.
— Почему?
— Я такая… такая!.. Алесь, Алесь, прости меня. Я так любила тебя. И люблю. Одного. Если ты простишь, я никогда больше не буду делать так. Я даю тебе слово. Я всегда буду доброй.
— Считай, что пачала, — сказал он и погладил ее по голове. — Будешь меня ждать?
— Да… даже когда скажут, что ты мертв. Даже когда сама увижу, что ты мертв. Не поверю.
— Ну вот и все.
— Правда? Правда? — И в полумраке было видно, какими лучистыми стали ее глаза.
— Правда, — сурово сказал он. — Брось плакать. Уже нет причины.
Но она плакала. Только слезы теперь были иными.
VII
Дорога… Дорога…
Звенят колокольчики. Поет ямщик. Ехать еще долго-долго. Кони будут отдыхать ночью, а днем люди остановят их на трехчасовой отдых, поить и задавать корм. Везут припасы на всю зиму, ковры, книги. Обоз приедет в столицу, а потом, разместив все, двинет обратно.
Можно было б, конечно, доехать иначе, быстрее. Ну хотя б до Динабурга лошадьми, а там поездом. Но он не хочет сам. Что увидишь из окна вагона? Даже с повозки видишь мало, и лучше бы идти пешком.
Ему очень хочется жить. Видеть, слушать, пить воздух, улыбаться на ямских станциях красивым девушкам.
Ах, как хочется жить!
Чепуха все. Он простил всем, даже Ходанскому. Бедный дурак! Что он знает о жизни?
…Вот Павлюк на коне провожал его… А потом он свернул с дороги, заехал в рощу и возвратился оттуда с Михалиной.
…Майка словно боялась дотронуться до него и, лишь прощаясь, видимо, не выдержала. Закрыла глаза.
— Embrassez-moi, — глухо сказала она. — Et ne doutez jamais de moi.[120]
Он обнял ее и почувствовал, что она совсем неподвижна, а из-под опущенных ресниц падают слезы.
И он поцеловал ее в глаза. Он понимал, что ей просто было стыдно сказать это на родном языке. По-французски легче.
Он наклонился и поцеловал ее в неподвижные теплые губы.
— Алесь, — на этот раз по-белорусски сказала она, — ты мне верь. Я тебя не обману.
…Простились. Павлюк смотрел мрачно.
— Ну вот. И на несколько лет.
— Нет, — сказал Алесь. — Я должен быть здесь. Где-то в феврале.
— А меня здесь не будет, — погрустнев, сказал Когут.
И вдруг сквозь постоянную — не по возрасту — солидность, неожиданно, как всегда у него, вырвалось:
— Черт знает что! Наука! Едешь неизвестно куда, мучаешься. За кусок «пеку» семь верст квэкай. Своего ума нет, что ли?
Только теперь Алесь болезненно ощутил, что он теряет… «Пек» это было озерищенское, детское. Подгоревшая корка хлеба. Там, куда он едет, так никто не скажет. Дома куда ни пойдешь — повсюду слышишь: «День добрый, господарь». И Когуту это говорят, и Халимону, и ему. А там кто скажет?
— Ничего, — сказал он. — Вернусь.
Расцеловались. Павлюк сидел на коне хмурый:
— Целуй там всех.
— Х-хорошо. И подумать только: когда окончишь, Янька уже невестой будет. А может, и женой.
— Брось, — сказал Алесь. — Дитенок этот глупый? Ты ей передай, знаешь что?
— Что?
— Шуба врара: в лес побежара, волков напугара.
Павлюк грустно улыбнулся.
…Алесь вспоминает это и закрывает глаза.
Время, когда молодой Загорский собирался и ехал в Петербург, а затем устраивался на новом месте, было сложное и трудное.
Еще в июле 1857 года член государственного совета и министр внутренних дел граф Сергей Ланской подал государю записку об основных началах будущей реформы.
Собственно говоря, сам он об освобождении не думал никак. Как и большинству таких, ему хотелось лишний раз обратить на себя внимание государя, и он взялся за дело, на выполнение которого у него уже не было сил. Даже снисходительно настроенные по отношению к нему говорили, что он хотел «исполнения государевой мысли», но «был не в силах ее осуществить». Постоянная трагедия холуев без воли, без собственной мысли, без гордости.