Колосья под серпом твоим
Шрифт:
Виктор вдруг прервал себя и задумался. Потом хитровато улыбнулся.
— История… Мне кажется, против нее больше всего вопят те, кому невыгодно, чтоб люди разбирались в сегодняшнем дне…
Обаяние этого человека было таким, что Алесь вдруг подумал, не стоит ли ему в университете, кроме филологии, заняться еще и историей. Пожалуй, так и надо будет сделать.
Мысли, мысли…
Алесь думал о своем будущем много. Юридический его не привлекал: какому праву могут научить в стране бесправия? Допустим, на факультете преподают такие величины, как Утин, будут преподавать с этого года люди, о которых много говорят в последнее время, — Кавелин и Спасович. Кавелин будет говорить о гражданском праве в то время, когда в государстве нет граждан, а есть обыватели. Утин будет сравнивать законодательство империи с законодательством других стран. В то время, когда всем известно, что законов от «Перми до Тавриды» нет, а вместо них есть полицейский произвол.
Справедливость человек должен чувствовать сердцем, а не с помощью законов. Статистика и политэкономия были чрезвычайно интересны, но кто позволит честно подсчитывать голодных и раздетых?
— Где вы? — спросил Виктор.
— Думаю о своем пути. Понимаете, люблю словесность, люблю филологию. Охотно пошел бы туда. Но ведь я тоже современный человек. Знаю, людям сейчас нужны физиология, ботаника, химия, медицина. Нужна практическая деятельность…
— Чепуха, — сказал Виктор. — Хороший филолог лучше плохого медика. Зачем же вам переть против наклонностей? Человек должен заниматься своим делом с наслаждением.
— Но польза…
— А что польза? Что, может, у нас есть лишние филологи? Вы какие языки знаете?
— Белорусский, русский, польский (последние два не так хорошо). Ну, еще французский, немецкий — эти почти как свой, родной, значительно хуже английский, итальянский — чтоб читать.
— И он еще думает! Лягушек он будет требушить с таким багажом! Смешно! Да вы понимаете, какую пользу вы можете принести нашему языку?
— Я и сам думал, — сказал Алесь. — У нас нет ни словаря, ни работ по языкознанию, а также по древней и современной литературе. Но у меня, видимо, не будет времени, чтоб изучить все это.
— У всех не будет времени, — сказал Виктор. — И все же начинать надо. Умирать собирайся, а жито сей… — И вдруг перешел на «ты». — Я тебе свой словарь архаизмов отдам. Все, что выписал из грамот. Девять тысяч слов уже есть… Университет тебе даст — плохую или хорошую, не знаю — систему. Постарайся приблизиться к Измаилу Срезневскому, профессору. Исключительный филолог, верь мне. Да он и сам от тебя не отстанет. Много, думаешь, образованных людей, что так по-белорусски шпарят? Единицы. А ты вон просто, как соловей, на нем поешь. Аж зависть берет… Ну, а Измаил Иванович насчет новых знаний просто змей.
Встал.
— Сразу же и берись. Большое дело сделаешь. А то кто наше слово от плевков отмоет, кто докажет, что оно должно жить, кто правдивым словарем форпосты его закрепит, чтоб не забыли внуки? Кто сокровища соберет? Литература для них, видите, чепуха!
— Ты прав, Виктор, — тоже перешел на «ты» Алесь. — Меня и, скажем, испанца может объединять только словесность… Значит, язык, изящная словесность, поэзия, музыка, все такое — это не побрякушки, а средство связи между душами людей. Высшее средство связи.
— И вот еще что, — сказал Виктор. — Ты человек начитанный, знаешь много. Тебе будет легко. Ты попытайся записаться сразу на два факультета и за два года их окончить. Скажем, на филологический и, если так уж хочешь, на какое-нибудь естественное отделение.
— Я думаю, лучше будет так: два-три года я буду заниматься смежными предметами. Скажем, филологией и историей… А потом можно заняться и природоведением.
— А что? И в самом деле. А осилишь?
— Осилю. Надо.
— Ой, братец, как еще надо! Как нам нужны образованные люди! Куда ни посмотри, всюду прореха. А по истории у нас здесь совсем не плохие силы. Благовещенский — по Риму. Павлов — по общей истории. Говорят, по русской истории будет Костомаров. Стасюлевич — по истории средних веков. Ничего, что самое кровавое время. Зато не такое свинское, как наше. Да и Михаил Матвеевич либерал. Беларусью интересуется, потому что происхождение обязывает.
Загорелся:
— Ты человек не бедный, ездить можешь. Это тебе не во времена Радищева. Дорога до Москвы — всего ничего. Можешь ездить туда и Соловьева слушать. Не на каждой же лекции тебе тут сидеть. Фамилии всех, к кому на лекции ходить не стоит, прочтешь в «Северной пчеле». Кого они хвалят, тот, значит, и есть самое дерьмо. Значит, решили. Лягушек пусть другие препарируют. Твое дело — начать борьбу за слово. Словарь. Литература. Язык. Для всех, кто в хате без света. При лучине.
— Страшновато.
— Ничего, выдюжишь.
На лестнице послышались шаги. Лицо Виктора расплылось в плутоватой улыбке. И улыбка эта была такая детская, что он показался Алесю юнцом, которому только дурачиться и озорничать.
— Идут, — сказал Виктор. — Прячься.
Алесь стал за дверь.
Топот приближался. Алесь видел деланно безразличное лицо Виктора.
Вошел Кастусь с друзьями.
— Так, — сказал Кастусь. — Достал пятьдесят копеек, да вот хлопцы голодные.
— Ясно. — Виктор почесал затылок. — Хорошо, сейчас подумаем, что можно на это добыть.
И вдруг как бы вспомнил:
— Кстати, Кастусь, тут к тебе какой-то человек заходил. Франт такой, манерник, фу-ты ну-ты! Поспорили мы тут с ним. Так он вместо ответа использовал последнее в полемике доказательство — плюнул мне в голову вишневыми косточками, да и дверью хлопнул.
— Вечно ты так с людьми, — сказал Кастусь. — Что, правда, плюнул?
— Чтоб мне родины не увидеть!
— Ч-черт! Ты хоть фамилию его запомнил?
— Да этот… Как его?… Ну-у… Заборский? Заморский?… Загорский, вот как! Сказал, что ноги его больше здесь не будет.
Кастусь сел на стопку книг.
— Виктор… Ты что же это наделал, Виктор?
— А что? — сказал Виктор. — Подумаешь!
Алесь вышел из-за двери и стал позади Кастуся.
— Да иди ты к дьяволу! — взорвался Кастусь.
— Сейчас, — сказал Загорский.
Кастусь обернулся и не поверил глазам. Хлопцы хохотали. Калиновского словно подбросило.
— Алеська! Не ушел! Алеська!
Они так колотили друг друга по плечам и спине, что эхо раздавалось.
Хлопцы смотрели на них и улыбались широко и искренне. Лишь у одного, высокого и худощавого шатена, улыбка была какой-то снисходительной. Улыбался, словно делал одолжение.