Колосья под серпом твоим
Шрифт:
— Ой, хлопцы, — спохватился Кастусь, — что же это я?! Знакомьтесь. Это по-старому князь, а по-новому гражданин Загорский. Зовут его Алесь. Хороший, свой хлопец. Поэтому все вы к нему должны обращаться на «ты». И ты, Алесь, о «вы» забудь. Французятину эту прочь. Мы здесь все братья.
Первый, протягивая руку, сказал по-мужицки:
— Фелька Зенкович. Из университета. Дразнят Абрикосом, — виновато улыбнулся он. — Конечно, не в глаза.
— Не буду, — сказал Алесь.
— И не советую, — сказал Виктор. — Он у нас горячий.
Второй юноша еще тогда, когда молча смотрел на встречу друзей, обратил на себя внимание Алеся. Чистое, строгое лицо, суровое и мрачноватое с виду.
— Я из Лесного института, — представился он. — Мое имя Валерий Врублевский.
По-русски он говорил с заметным польским акцентом.
— Лесничим будет, — с иронией вставил Виктор. — И знаешь, Алесь, почему?
— Почему? — мягко спросил Валерий.
— Он вследствие ограниченных умственных способностей из всего «Пана Тадеуша» кое-как понял только эти три строки:
Помнікі наше! Іле ж цо рок вас пожэра
Купецка люб жондова москевска секера,[122]–
вот и решил, что наилучший путь к борьбе с правительственным угнетением — охрана лесов.
— Ты прав, — поддержал игру Валерий. — Рубят леса, сдирают шкуру с земли. А Польша, да и твоя Беларусь до того времени и живут, пока есть пущи. Не будет деревьев — и их не будет. — Алесь почувствовал серьезные нотки в тоне парня. — Так что позволяйте, ребятушки, рубить, позволяйте.
Врублевский улыбнулся.
— И потом — чему удивляться? Я ведь поляк. Если восстание, куда я всегда бегу? «До лясу». Иной дороги мне бог не дал. Так чтo мне, разрешать сечь сук, на котором сижу?
— Ты можешь с ним и по-польски разговаривать, если тебе удобнее, — сказал Виктор. — Он немного знает.
— Почему? — возразил Валерий. — Я по-белорусски тоже знаю.
И окончил по-белорусски:
— Гаварыць будзем, як выпадзе. Як будзе зручней. Праўда?[123]
— Правда, — ответил Алесь.
Пожатие руки Валерия было приятным и крепким.
— А теперь я, — подхватил другой парень со строгими глазами. — Дайте я этого дружистого дружка, нашего земляка, за бока подержу… Здорово, малец!
Хлопец говорил, как говорят белорусы из некоторых мест Гродненщины. Не нажимая на «а», выговаривая его как нечто среднее между «а» и «о» — «гэто-го»… И, однако, он не был похож на «грача».[124] Может, из витебской глуши?
— Во, малец, свалился ты в этот мерлог. — Голос у хлопца напевный. — Ничего, тут хлопцы добрые. Буршевать[125] будем… Зовут меня Эдмунд, как, ты скажи, какого-то там рыцаря Этельреда. Виктор считает, что с таким именем мне надо было семьсот лет назад родиться. И правильно: по крайней мере не видел бы его морды… А фамилия моя Верига…
Последний из хлопцев, тот самый высокий шатен, подал Алесю безжизненную руку.
— Юзеф Ямонт, — сказал он по-польски. — Мне очень приятно.
— Мне тоже приятно, — ответил по-польски Алесь. — Ты из днепровских Ямонтов?
— Нет.
— А откуда?
Юзеф замялся:
— Мой отец поверенный и эконом князя Витгенштейна. Имение Самуэлево.
Алесь немного удивился: вид у Юзефа был такой, словно он сам князь Витгенштейн.
— Что-то мне знакомо твое лицо, Юзеф. Где учился?
— Окончил Виленский шляхетский институт.
— Ну вот. Значит, определенно виделись. Я окончил гимназию у святого Яна.
— Почему так? Вы ведь князь?
— Родители решили, что так будет лучше, что мне пойдет на пользу общество более-менее простых и хороших хлопцев.
Загорский увидел, как часто заморгали припухшие веки больных глаз Ямонта.
— Пан совсем пристойно разговаривает по-польски, — поспешил сменить тему разговора Ямонт. — Даже с тем акцентом, что свойствен…
— Преподаватель был из окрестностей Радома, — сказал Алесь. — Из имения Пёнки.
— Мне очень приятно, что пан изучил язык, на котором разговаривали его предки.
Алесь пожал плечами. И тут вмешался в разговор Врублевский.
— Ты снова за свое? — спросил он Ямонта. — Брось ты это! Мало тебе недоразумений?
— Что же мы, хлопцы, будем делать? — выправлял положение Виктор. — Разве Эдмунда послать, чтоб купил в колбасной обрезков? Здесь немочка молодая глазком его пометила. А как же! В северном духе мужчина. Викинг! Аполлон, вылепленный из творога!
Эдмунд засмеялся.
— А что? Разве плох?
— Для нее, видимо, неплох. Розовеет, как пион. Книксен за книксеном: «О, герр Вер-ри-га! Что вы?!» Вот женишься — мы к тебе в гости придем, а ты сидишь, кнастер куришь. Детей вокруг уйма. А под головой подушечка с вышивкой «Morgenstunde hat Gold im Munde» — у раннего, стало быть, часа золото в устах.
— А он все равно до полудня дрыхнет, — поддержал Виктора Валерий.
— Я и говорю. И вот он нас угощает. Одно яблоко разрезано на кусочки и по всей вазочке разложено, чтоб больше казалось.
Верига не обиделся. Потянулся и гулко ударил себя в грудь.
— Скудная у вас, хлопцы, фантазия, чахлая. И юмор такой же. А жизнь ведь богаче. Полнокровная она, хохочет, шутит, жрет. Не с вашими мозгами выше ее подняться. Захожу я туда и важно так говорю: «Фунт колбасных обрезков для моей собаки». А она мне: «Вам завернуть или здесь будете есть?…» Вот как! А вы лезете с постным рылом…