Колосья под серпом твоим
Шрифт:
Профессор немного испугался. Благовещенский в чем-то был прав.
— Лингвистика не знает политики, друг мой.
— Лингвистика — это значительно больше политика, нежели все естествознание. Нет, народ не убили. Он живет и ожидает счастья. И будет жить, как бы трудно ему ни было. А насчет забитости судите сами. Ладымер[129] едет ломать хребты крымчакам, деревенская девка умом побивает князя Ганю, мужик-оборотень пишет на лубе письма к любимой, тоже мужичке, Люба из Копаного рва, что под Кричевом, обычная местная девчина, играет в шахматы с «царем черных и рогатых» Рабедей и выигрывает у него пленных. Или легенда о лебединой келье,
Дзесьці мае дзеці ў любові жылі.
Раслі, раслі, пахіліліся,
Цэраз цэркву сушчапіліся.
Почему «Тристан и Изольда» — признак великих сил, а это — примета забитости?
Помолчал.
— Да, было и угнетение. Но угнетение порождает не только рабов. Из слабых — возможно. Но из сильных оно рождает богатырей.
Срезневский задумался. Видимо, хотел было пожурить за опасные мысли, но раздумал. Спрятал лицо в ладонях. Потом опустил ладони.
— Какие гордые, сильные и страшные люди! Какая страстная жажда к справедливости! Как это там у вас?
А вайна была, вайна была,А ніўка зялезнай карой парасла,Зялезнаю, крываваю,Сталёваю, іржаваю.И это — как дуды ревели! И как трижды выстрелил, и на третий выстрел «сэрца стрэльбы разарвалася!». Что же это, мальчик мой?! Или вот это… Нет, это:
А ўжо ж бяроза завіваецца.
Кароль на вайну збіраецца,
А ў каго сыны есць, дык высылайця.
А ў кого няма, дык хоць наймайця.
И как за волю стяг держали. А Левшун играл в рог. А Гришко Пакубятина подскочил и ударил по медному горлу, что пело, кулаком. И воля
…Зубамі падавілася,
Крывёю захлынулася.
А потом рог повезли в перекидных хустах, а он сам играл. А? Как это?
Помолчал.
— Это спрячьте. Вы правы, это нигде не напечатают, а людей насторожите.
— Я этого и хочу.
— А я хочу, чтоб следующей зимой, когда досрочно сдадите экзамены за университетский курс, это стало вашей диссертацией на кандидата. С налета их возьмем. Чтоб не опомнились.
И Алесь увидел молодой озорной огонек в глазах профессора. Нет, просто в глазах кроткого и доброго, честного человека.
Срезневский вдруг сказал:
— Я не хочу, чтоб вам было трудно.
— Почему мне должно быть трудно?
— Ну, вот эти взгляды. Неизбежность борьбы за них.
— Для меня это не бремя.
— И крайняя независимость мысли, и резкость, и то, что вы одни.
Пауза была длительной и тяжелой. Потом профессор спросил:
— Вы не верите в бога?
— Почему вы так думаете?
— Ну, вот эти мысли. Вначале война за волю, мятеж за нее, страшный бунт Оборотня, Вощилы, Машеки, Левшуна, Дубины, Сымона-оршанца.[130] Копья, ружья, бунчуки, страстные, живые люди. И лишь потом религиозное движение, религиозные восстания. Мятеж витеблян, Юрьева ночь и «мост на крови»[131] в Орше. Да и то вы доказываете, что дрались не за бога и религиозную справедливость, а за человека и справедливость общественную. И потом, эти ваши слова, что «религия — дело десятое».
Алесь некоторое время молчал.
— Вы правы, — наконец сказал он, — я не верю. Как сказал кто-то, не ощущал до сих пор необходимости в такой гипотезе. То есть совсем не отрицаю. Но я скорее представляю его себе как что-то, с чем надо вести спор.
— Это и есть бог. В противном случае вы не были б человеком.
— Когда я думаю, кто я, зачем, откуда мы пришли, куда мы идем, что такое наш мир, не атом ли он какого-то организма, которому сейчас плохо и который тоже часть чего-то большого, и что есть там, за последней чертой, о которой мы не знаем, — я ощущаю потребность в ком-то большем, кто объяснил бы, и верю в то, что он есть. Это от слабости и незнания. Но даже в то время, когда я верю, я знаю, что это не Христос и не Иегова, не Магомет и не Будда. Это просто что-то наивысшее, чего я не могу постичь. А они — попытка постижения разными людьми этого, наивысшего. Доказывал же кто-то из новых, что вселенная вместе с Млечным Путем и другими звездными островами имеет форму большого сердца, которое все время пульсирует. Возможно, это сердце того, неизведанного. Мы так мало знаем! Но, во всяком случае, этот великий властелин сердца человеческого не «всеблагий», если позволяет то, что происходит вокруг… А возможно, от него и не зависит. «Вселенная — сердце». Когда я смотрю на страдания и судороги этого мира, на то, как трепещет и задыхается все живое, мне кажется, что у этого «сердца» вот-вот наступит разрыв.
Улыбнулся.
— Ну, это все бред на крайней границе познания… Я не верю.
Срезневский задумался.
— Вот видите. Я это заметил еще по вашей работе о Кирилле Туровском. Там в его «слове» каждое предложение о природе имеет продолжение. Солнце, которое согревает землю, сравнивается с Христом, который сошел на землю. Зима ушла — вечно живой бог попрал ногой смерть и безверие. Это же двенадцатый век, самое начало нашей литературы. А вы отсекли концы предложений, и получился языческий гимн земле и солнцу.
Алесь молчал.
— Зачем? Хорошо ли это? И зачем усложнять и без того сложную жизнь?
Молодой упрямо продолжал:
— Если б он существовал, он не позволил бы такого издевательства над нами.
— … И, может, потому, что он есть, вы и вынесли девятисотлетнюю войну против в тысячу раз более сильных врагов?… И сложили эти чудные баллады? Возможно, все от него. Даже ваш богом данный талант, который может вдохновлять и спасать.
— Не надо так.
— И, возможно, он умышленно делает такое с людьми, чтоб надеялись только на свои силы. Потому что бог, судьба — как хотите это называйте — любит сильных и стойких людей.
— Так, значит, они сами делают себя стойкими? Сами?
— Юноша, без бога человек не имеет опоры в себе. Это подобно ереси, знаю: бог, на которого нельзя надеяться, которого надо защищать. Но люди держат бога в себе, чтоб быть сильнее… И наилучшее доказательство — это то, что вы выжили, что это — чудо, что не может быть такого величия без бога в душе. — Положил руку на плечо Алеся. — Наилучшее доказательство — бог в вашем сердце.
…Алесь встрепенулся. Что это, задремал? Прерывистый звук колокольчиков. Дебри и снег. И в этой безнадежности человек гордится собой, маленькая мушка в снегах. И вот конь, мудрый конь из песни, отвечает седоку:
Ой, цяжкі мне, цяжкі
Частыя дарожкі,
Частыя дарожкі,
Густыя карчомкі.
Живая песня в мертвых снегах. Маленькое сердце не обращает внимания на то, что большое вот-вот разорвется. Не обращая внимания на вселенную, на то, что будет завтра, на границу познания, на звездные острова, мудро и мужественно льется песня:
Ты ж мяне паставіш
Тыру землю біці,
А сам, молад, пойдзеш
Гарэлачку піці.
И в этом наивысшая мудрость, но также и что-то унизительное.