Колосья под серпом твоим
Шрифт:
— Брось, Ильдефонс, раздражает этот стук, — сказал ему партнер, человек с властным лицом. — Будем играть или нет?
— Видимо, нет, — смешал фигуры служащий. — Сейчас снова начнется разговор. И опять ты будешь защищать идею шляхетства, величия Польши. И снова мы с тобой будем ругаться, Людвик. И Загорский вон кликнет на помощь филологию, а Виктор — историю, а Кастусь — социализм. И накостыляет тебе эта белорусская троица по десятое, а я помогу.
Алесь улыбнулся. Ильдефонс Милевич и Людвик Звеждовский дружили, но всегда спорили. Звеждовский во многом, даже в белорусском
— Владь, — сказал Людвик, — защищай.
Один из зрителей имел, пожалуй, даже пугающую внешность. Он напоминал Марата: желтый, как у людей с больной печенью, цвет кожи, черные и жесткие, словно лошадиная грива, волосы. Широкое и очень грубое плоское лицо, узенькие щелочки колючих глаз.
Человек этот был инженер-путеец Владислав Малаховский.
— Не буду, — сказал он Людвику. — Вас надо скорее воспитывать, потому что как бы не довелось вас вешать.
Второй офицер, рядом с ним, был тезка Сераковского — Зигмунт Падлевский. Никто тогда еще не мог предвидеть его судьбы. Просто знали, что человек он твердый.
Зато нельзя было не обратить внимания на последнего из зрителей. Сухое и красивое польское лицо, мускулы на худых щеках, острые небольшие усы, сдержанность подобранного, твердого рта. И глаза, как угли. Тлеют суровым и добрым огнем.
Затянутый, как и Сераковский, в мундир офицера Генерального штаба, весь налитый спокойной, но в каждый миг способной к порыву силой, он сидел, словно ничто его не касалось, но слышал все.
Звали офицера Ярослав Домбровский. Его скоро заметили в организации, и он стал одним из ее руководителей.
В небольшой комнатке сидело почти в полном составе руководство нелегальной организации.
— Что ж, — сказал Домбровский, — пожалуй, время начинать… У хозяина вот-вот соберутся гости. Начинай, гражданин Зигмунт.
— Подытожим, — сказал Сераковский. — Сегодняшнее заседание «левицы» и «центра» нашей организации единогласно согласилось с тем, что достичь нашей цели — это значит свободы и демократии — нельзя иначе как через восстание…
Загорский увидел, как Кастусь склонил голову.
— …потому что добиться чего-нибудь лояльными путями в полицейском государстве невозможно. И, кроме того, недовольство народов Польши, Литвы и Белоруссии гнусной политикой императора и его камарильи переходит в ярость. Терпеть дальше ярмо мы не можем. Каждый лишний час рабства развращает слабых и уничтожает сильных… Поэтому с сегодняшнего дня мы должны убеждать всех, что без восстания…
— Без революции, — сказал Виктор.
— …дело не обойдется… Кроме того, «левица», которую поддерживает часть «центра», предлагает, чтоб социальное переустройство общества шло рядом с освободительным восстанием. Основные их тезисы: полное равноправие всех граждан, вся земля — крестьянам, родной язык — народам. Предложение внесла белорусская группа рады в составе граждан братьев Калиновских, Вериги, Зенковича, Малаховского,
Немного растерянное лицо Виктора передернулось. Алесь перевел глаза на мрачноватое лицо Кастуся. Кастусь пожал плечами, словно сказал: «Ну и что? А придерживаться этого все равно надо».
— Начинаем обсуждать последнюю сегодняшнюю проблему. Проблему о нациях так называемых окраин. Вопрос этот можно сформулировать так: «Свобода окраинам. Самоопределение их народам». Он обсуждается строго секретно, и потому члены рады не должны дискутировать его среди других, чтоб заблаговременно не вызвать распри. Собственно говоря, введение нашего решения в действие осуществится лишь во время восстания и после его победы.
— Так зачем обсуждать? — спросил Звеждовский.
— Вопрос ставят товарищи с окраин, — объяснил Зигмунт. — Чтоб знать заранее, на каких условиях они будут бороться бок о бок с нами.
— На форпосте восстания, — уточнил Верига. — Ибо кто первый и нарвется на свинец, так это мы.
— Какие условия? — спросил Ямонт.
— Полная свобода белорусам и литовцам самим решать свою судьбу, — произнес Алесь.
— Федерация? — поинтересовался Домбровский.
— Возможно.
— Независимость? — уточнил Падлевский.
— Народы решат это сами.
— Какие народы? — словно не понимая, спросил Авейде.
— Гражданин глухой? — в свою очередь спросил Фелька. — Белорусы и литовцы. Две нации, которые живут на земле…
— Какая белорусская нация? — Ямонт прикидывался неосведомленным.
— Никогда не слышал? — спросил Алесь.
— Почему? Я слыхал и о белорусах, и о литовцах, но всегда считал их ветвями польского племени.
— Ты б поспорил об этом с уважаемым господином покойным Уваровым, — иронически заметил Виктор. — А мы тем временем занимались бы своим делом. Нам ваш бред некогда слушать.
Аккуратные, длинные пальцы Виктора достали из кармана небольшую неяркую книжку в бумажной обложке.
— Я всегда считал, что это диалект неграмотных, — сказал Ямонт.
В тот же миг книжка шлепнулась ему на колени.
— Диалект неграмотных! — воскликнул Виктор. — На, понюхай, это «Дудар белорусский» Дунина-Марцинкевича…
— Не вижу в этом особенной опасности.
— А цензор видит. Весной запретил поэму «Халимон на коронации».
— Это еще не доказательство. — Ямонт бросил книгу на софу. — Один поэт — это не нация.
— Во всяком случае, рано еще говорить о какой-то обособленности, — сказал Звеждовский. — И, я полагаю, поскольку начало вашему племени положено издавна, есть в вашем характере какой-то изъян. Ничего не сделать за семьсот лет — это надо уметь. А если неспособны — подчиняйтесь.
Алесь испугался, увидев лицо Виктора. На запавших щеках пятнами нездоровый румянец, дрожат губы, горят из-под черных бровей синие с золотыми искрами глаза.
…В следующую минуту старший Калиновский набросился на оппонентов.