Колосья под серпом твоим
Шрифт:
Держась слишком прямо, она вышла на террасу и увидела у балюстрады высокую женщину в золотистом платье.
Глаза невольно отметили стройность фигуры, простую элегантность одежды, шляпку из тонкой золотистой соломки.
Лицо гостьи скрывала темная, с мушками, очень густая вуаль.
— Извините, я заставила вас ожидать, — по-французски сказала Майка.
Гостья ответила тоже по-французски. И хотя ошибок в произношении не было, чрезмерная правильность речи лучше ошибок говорила о скованности говорившего.
— Что вы, — сказала гостья. — Я просто не обратила внимания. Засмотрелась на эту красоту.
Терраса висела над крутым обрывом. Внизу был склон с деревьями и озеро. Слева — две белоснежные колокольни. Еще дальше — лента Днепра, а за ней желтые от жита пригорки. Далеко-далеко.
Какую-то тревогу вызывала в Майке эта женщина. Она не видела пока ее лица, но тревога возрастала.
Они сидели друг против друга и молчали. Долго. Гостья, казалось, слушала. И не просто слушала, а заслушалась.
Из-за крон деревьев, из-за Днепра, тонко-тонко, высоко-высоко звучала «Жатва». Словно по стеклу серебряным молоточком, словно в тонкую стеклянную посуду, на границе слышимости звенели голоса. А может, это звенела дрожащая стеклянная дымка расплавленного воздуха над нивами?
Закурыўся дробненькі дожджык
Па чысценькім полі, закурыўся.
Зажурыўся мой татуленька у доме,
Па мне, маладзенькай, зажурыўся.
С извечной песенной тоской, с перепадами и взлетами, когда кажется, что вот сейчас человек весь до последнего выльется в песню, звенели голоса.
Это не была жалоба. Это пела сама земля.
Не курыся, дробненькі дожджык,
На чысценькім полі, не курыся.
Не журыся, мой татуленька, ў доме,
Па мне, маладзенькай, не журыся.
Майка вдруг увидела, что глаза незнакомки, огромные, как озера, смотрят сквозь вуаль уже на нее и сквозь нее, не разглядывают, а просто видят насквозь.
А в стеклянных далях, словно в небе, звенели, пели голоса:
Не ты мне даў долечку ліхую,
Ліхое замужжа, не ты мне даў.
Бог жа мне даў долечку ліхую,
Ліхое замужжа, бог жа мне даў.
— Чуете? — спросила вдруг женщина.
Майка вздрогнула. Потому что неизвестная сказала это по-мужицки. Естественно, словно иначе и быть не могло, напевным приднепровским говором, который еще больше оттеняло какое-то удивительное, немного детское произношение.
«Алесь говорил всегда по-мужицки. С женщинами и мужчинами, на поле и в собрании. И потому все те, кто употреблял мужицкий язык там, где его не принято было употреблять, имели причастность и к нему».
— Слышите? Женская доля. Одинаковая и у госпожи, и у крепостной.
Майка ответила тоже по-мужицки — приняла вызов:
— Это что, обо всех женщинах или только обо мне?
Женщина улыбнулась.
— Все равно. — Пластичным жестом женщина приподняла и закрепила на шляпке вуаль. — Я бывшая крепостная актриса пана Вежи — Гелена, а по новой фамилии Корицкая.
Михалина узнала ее… Так… что же случилось?
Майкины глаза пробежали по всей фигуре актрисы — с головы до ног. «Ложь, — невольно подумала Михалина. — То, что говорили о них, тоже была ложь. Кто-то сказал подлость, совершил подлость, а я пошла у него не поводу».
Словно поняв ее, Гелена улыбнулась. Улыбка была такой, что Майка поняла: только снисходительностью и мягкостью этой женщины можно объяснить сам факт ее прихода. Она делала одолжение, и никто другой не посмел бы сделать одолжение ей.
Михалина смотрела во все глаза.
Солнце на лице. Вьющиеся на террасе граммофончики вьюнков бросают на платье и лицо сиреневые и розовые отражения. Огромные глаза.
А плечи тонкие, но, сразу видно, выдержат все.
Необычная, пугающая красота. Захочет — отнимет.
И, словно только в желании этой женщины было дело, девушка вся нахохлилась, как перепелка, защищающая гнездо.
Она не знала, что Гелена примерно на это и рассчитывала, когда ехала сюда, и потому удивилась, увидев на ее устах улыбку.
Корицкая тоже оценивала собеседницу от пепельных волос, настороженной улыбки до острого носка туфельки, что виднелся из-под платья. И оценила: «Красивая. Даже слишком красивая и женственная. Оботрется немного, избавившись от строптивости, — будет женщиной. — Значит, вот кого… Что ж, разве она лучше меня?…»
Нет. Не лучше. Просто другая. И вот такую, другую, он и полюбил.
На миг в ее сердце пробудилась ревнивая женская злость, но она сразу подавила ее.
Просто по сравнению с тем, на что она, Гелена, решилась, этот маленький воробышек ничего не значил. Алесь, конечно, будет любить ее. И только. А ее, Гелену, о н н е з а б у д е т.
От воробышка ничего не зависело, и потому с ним надо быть доброжелательной.
Гелена улыбнулась.
Михалина смотрела на нее строго и настороженно.
— Вы знаете, что я прекратила все связи с этими домами? Зачем вы пришли?
— Узнать, окончательно ли это решение, — спокойно сказала Гелена.
— Извините, пожалуйста, но я не знаю, почему это интересует вас?
С полей снова долетело далекое:
Бог жа мне даў долечку ліхую,
Ліхое замужжа, бог жа мне даў.
— Разве только меня? — спокойно сказала Гелена.
Майка не понимала ее. Но спокойствие актрисы, ее уверенность рождали беспокойство, боязнь и тревогу.
«Отнимет. Захочет — и отнимет. Эта сумеет. Все. Конец. Доигралась. За кого себя считала? Ходанская врала. Но ложь может стать правдой».