Колосья под серпом твоим
Шрифт:
— Нам, хлопцы, вообще трудно будет, — вдруг сказал Иван. — Время малость не то. — Он стыдливо улыбнулся. — Я не боюсь, но просто… слухи эти, что вот-вот волю дадут. С землей. Кому охота, ожидая такого, голову свернуть? Каждая община как каменная глыба. Не сдвинешь. Лежит на своем клочке поля и молчит.
Иван словно бы высказал мысли каждого. Потому что все боялись и подсознательно чувствовали: народ теперь не поднять. Но и ожидание было хуже смерти.
А Корчак знал все лучше других: не поднять народ. Все ждут. Не поднять. Разве что потом, когда воля выйдет какая-то не такая, как ожидали.
Но ему было невмоготу ожидать. Еще и еще ожидать. Как ожидал уже семь лет. Молчать. Бесконечно менять убежища. Возможно, еще три-четыре, семь лет.
Однако мыслей своих им высказать он не мог. И поэтому с деланной решимостью сказал:
— Поднимем не поднимем… это тогда ясно будет. Не поднимем, так подождем. Под нами не горит. А попытаться надо. Быдло уже мы, а не люди — вот до чего довели. Кроер грабит, Мусатов стреляет в людей… Защиты темному человеку нет. Придешь в суд — что докажешь, когда языка их не понимаешь?… Волки. А с волками по-волчьи… — И прервал сам себя: — Значит, решили — Браниборского… Еще кого?
Воцарилось молчание.
— Раубича, — сказал вдруг Кондрат.
— Ты что? — попытался было остановить брата Андрей.
Но Кондрат повернулся к нему и одними губами бросил:
— Молчи!
Лицо было такое резкое и гневное, что Андрей умолк.
— Раубича, — повторил Кондрат.
— Зачем? — спросил кто-то.
Над челнами повисло неловкое молчание. Никто, кроме Андрея, не понимал, почему Кондрат отдает на растерзание будущему разгрому и огню внешне сурового, но справедливого пана Яроша.
Андрей сидел и только молился про себя, чтобы никто не догадался о причине — о позоре Загорских. Но никто, видимо, ничего не знал.
— У Раубича можно разжиться оружием, — сказал Кондрат. — Можно и у других богатых родов, но те стерегутся.
— Нечестно, — сказал Петрок.
— А дочь куда отдает? — вдруг вступил в разговор сонный Автух. — С кем породниться хочет?
Андрей мучительно покраснел. Разговор все время вертелся вокруг опасного: Ходанский — Раубичи — предложение дядькованого брата… Вот-вот…
— Волка к волку тянет, — мрачно сказал Корчак. — Согласен, пускаем огонь.
Лицо Кондрата сияло гневной радостью.
— Раубича, — словно не мог оторваться от этого имени, повторил он. — Ужей гонять собрались, а про гадюку никто не вспомнил. Ходанских палить надо.
— Хиба только палить? — с вершины дуба спросил улыбчивый Левон.
— Зничтожить, — сказал старый Лопата.
— Значит, так, — подвел итог Корчак. — Как только здесь успокоятся — пускай даже через год, — собираемся и идем. Вначале делимся на две группы. Одна — на Кроера. Вторая — на Ходанских. Оттуда…
— На Рубича, — сказал Кондрат.
— …на Раубича, потом подпустим петуха Браниборскому и на помощь тем, кто в Кроеровщине.
— Почему так неровно? — спросил Янук.
— Очень просто, хлопче, — сказал Корчак. — Ты там не был, а я имел счастье. У него этих собутыльников, загоновых пропойц, сотня, да и черкесов вряд ли он отпустит. Знает. Малой кровью не обойдется. Так что одни обложат, чтоб сорока не пролетела, подмогу не позвала. А другие дела свои сделают, да и придут.
Синее море половодья лежало вокруг. Плясала по нему золотая рябь. С верхушки дуба вдруг послышался голос Левона:
— Човен с этими двумя.
Люди начали собираться, отвязывать челны. Левон ловка, как куница, спускался с дерева.
— Поговорили, — сказал Корчак. — Ах, жаль, нельзя… Мужик рядом. Подплыть бы да отправить этого кувшинки растить.
И тут Андрей увидел, как страшно изменился в лице брат.
Кондрат ловко, как кошка, вскочил на ноги — душегубка почти не качнулась.
— Ты пожалеешь, коли тронешь его или кого-то из Загорских.
Корчак покраснел, и сразу на его загоревшем лице выступили два, крест-накрест, шрама — следы плети Кроера.
— Ого! — сказал Корчак. — А ну!
Под свиткой, у ног Покивача, шевельнулось дуло ружья. Андрей взял в руки острогу.
Корчак обвел нахохлившихся противников глазами и сдержался:
— Объясняй.
— Он мой брат. И этого достаточно.
— Оно и видно, что панские лизунчики, — сказал Янук. — Панскую землю панскими лошадьми пашете. На панские деньги Павлюк с Юрасем школу кончили…
Он умолк. Широкий, белый от работы трезубец остроги висел на уровне его глаз.
— Лизунчики… — сказал Кондрат. — Мы, Янучок, не лизунчики, а дурни, когда с таким сбродом, как ты, вместе головы сложить собираемся. Не стоило б. А ты же, наверно, слышал, по чьей воле та девка Ходанских землю да свободу получила? Не по твоей. И по чьей воле панщины на этом клочке земли почти нет, тоже слышал. И что сам ты ни насилья, ни сгона не знаешь… И на кого поэтому соседи зубы точат.
Бросил острогу. Андрей, зная брата, только вздохнул: пронесло.
— Да тебе этого, губа ненасытная, мало. Ты не обо всех думаешь. Ты сам бы только все, что вокруг, под зад сгреб, да и сидел бы, пока… аж до сердца не сгнил бы. Серый князь, морда твоя паскудная… — Задохнулся. — А тот простой. С нами, со всеми сермяжниками, как равный. Если б тебе его силу, мы через неделю взвыли б. Кровью сплыли б.
Повернулся к Корчаку:
— Погибать с тобой согласны. Но если что-то этому роду будет, Озерище тебе враг, Витахмо — враг, Студеный Яр — враг.
Андрей тоже поднялся:
— Святое враг… И другие, все сорок деревень, — враги.
Кондрат криво улыбнулся.
— Хватать да выдавать мы не будем, — сказал он, — упаси господь. Просто не будет тебе ни хлеба, ни крыши. Через неделю сам к Мусатову приползешь, если не возьмут. Потому что ими, простыми, держится каждый лесной брат… Ими, Корчак.
Корчак поднял руку:
— Хорошо. Ты успокойся. Веры во мне нет. Но, уважая тебя, спорить не буду. Что б ни было, эти люди и, конечно, твой брат останутся в живых. Даже в темном лесу. Даже когда на наш табор из леса вылезут… Ну? Теперь мир?