Колосья под серпом твоим
Шрифт:
— Ты страшный человек, — сказал он. — Лишаешь его отца, меня радости. Мне никто не нужен. — Голос его звучал глухо.
— Обман, — сказала женщина.
Он подумал о том, что и он, и все, кто вокруг, и Майка — все они ничто по сравнению с этой женщиной. Было в ней что-то, чего не было в них, обычных.
Она смотрела на него и понимала его мысли.
— Алесь, — сказала она, — это неправда, что ты думаешь. Неужели ты думаешь, я сделала б такое, если б не любила тебя? Я потому и делаю так, что люблю тебя.
Он смотрел ей в лицо и верил ей, верил все больше, больше.
— Очень. Потому и убегаю.
— А ребенок? — почти умоляюще сказал он. — Его имя?
— Пусть. Он будет честным человеком.
— Но зачем?
В ее глазах были слезы. И глаза сквозь слезы сияли, как солнце сквозь дождь, о котором крестьяне говорили: «Царевна плачет».
— Получилось бы, что я ничем не пожертвовала, — сказала она. — Наоборот, приобрела. И дешевой ценой. Ты не думай о нем. Просто бог не желает моей жертвы. О н будет. Это такое счастье. Думала отплатить — и вот снова в долгу.
— Это все? — спросил он.
— Все. Ты не уговаривай меня больше. — Она утерла слезы и улыбнулась. — Это напрасно, милый. Через два дня я еду в Суходол, а оттуда в губернию.
— Это окончательно?
— Да. Могилами родителей клянусь.
Такими словами не бросались, и у Алеся сжалось сердце.
Он смотрел и смотрел не нее, и жесткий взгляд постепенно теплел.
— Оставайтесь здесь, — сказал он. — Вам не надо в Суходол. Я клянусь вам не вспоминать ничего, не напоминать ни о чем, пока он не родится. А потом… Потом вы сами увидите, как я стану любить его.
— Я знаю. Все знаю. И потому ухожу.
На миг он пожалел, что она свободная, что в тот далекий вечер он сам принес ей… И сразу подумал, что если б не тот вечер, ничего не было б… А потом жгучий стыд за самого себя обжег лицо и словно лишил права чего-то требовать. Вот она, господская кость, господская кровь, господский дух. Друг Кастуся, рыдалец над более слабым братом, рьяный патриот, с мужиками кумится… Сволочь! Ничтожная дрянь! Кроер!
— Хорошо, — глухо сказал он. — Будет так, как пожелаешь.
В комнату сквозь тростниковые плетеные циновки едва пробивались полоски солнечного света. Редкие пылинки плыли в них.
— Выйди, говорю тебе, — сказала Тэкля. — Выйди, глупая.
Нянька, сама немного глуповатая, считала, однако, что мозги всех остальных людей в сравление не могут идти с ее, Тэклиными, мозгами.
— Я никого не принимаю, — сказала Майка.
— Так ты бы лучше взяла да Ильюка не приняла, — посоветовала Тэкля. — Так бы ему, шаркуну, и сказала: «Не выгaнем, але прошэ вон».
Тэкля утверждала себя, между прочим, еще и тем, что знала десятка два польских и русских выражений и иногда так строила разговор, чтоб использовать кое-что из этого запаса.
Бледное лицо Майки сморщилось.
— Ты же знаешь, что я никого не принимаю из Вежи и Загорщины.
— Ы-ы, ы-ы! — сказала Тэкля. — Что это ты, девка, крутишь? Думаешь, одну такую цацу бог создал?
— Тэкля!
— Ну конечно. Тогда мамка была мила, как сзади мыла.
— Не надо, няня…
— И что ты с собой такое рoбишь? Иссохла вся. Третий месяц только к этому кряхтуну выходишь — солнца не видишь. В темноте сидишь. Что здесь тебе, монастырь? Август не дворе стоит, дурница. Девки в поле так песни кричат — зависть берет, сама б опять девкой стала…
— Я прошу, прошу тебя.
— Какие грехи замаливаешь? Один грех имеешь — панича соседского с домом рассорила. Чем он тебе не показался?
— Я и без тебя знаю…
— Так поэтому и сидишь? — испугалась Тэкля.
— Потому и сижу, — впервые за все время призналась Михалина.
— Ду-урочка! — Тэклино лицо скривилось от недоумения и жалости. — Так зачем же?
— Я очень плохо поступила с ним. Я сама знаю, что не стою его.
У Тэкли появились на глазах слезы.
— И так себя мучить? Ах-х ты! Взять скребок, которым коней чистят, да кожу со спины твоей содрать, чтоб ни лечь, ни сесть.
— Тэкля, — попросила Майка, — мне очень плохо…
— Горемы-ы-чная ты моя! Да как же это ты?
— Никак. Выйду за Ходанского.
Няня схватила Михалину за плечи.
— За него? Да плюнь ты, нехай он утопится! Зачем тебе в тую пачкотню лезть? За Выбицкого и то лучше, пускай себе он и самодельные носки носит.
И поцеловала девушку.
— Девка, кинь! Девка, нехай он лопнет! Ой, поплачешь! Какого хлопца на кого меняешь? Вот бы и я с ним ожила. Маечка, деточка, не иди ты за него! Люди Христом-богом молят, чтоб ты ему не досталась! Подумай про них…
Майка удивилась. Тэкля говорила сейчас, как женщина здравого ума. Возможно, не свои слова.
— Такой уж крюк, — им только ведра из колодца вытаскивать. Если даже пойдешь — оставь, деточка, людей за собой. Пусть отдельная от мужа добрoта у тебя будет.
Тэкля заплакала.
— А лучше у-бе-гай ты от него. Иди к загорщинскому паничу, повинись. На коленях приползи да повинись. Небось не съест. Ну, даст, может, в ухо раз-другой, как, не сравнивая, мне за дурость покойник Михал. Ну, по спине разок перетянет, ад и простит. Я тебе говорю — простит. Зато век горя знать не будешь. А хорошо как с ним будет! Что в костеле, что в постели. Да я б, молодой, на край света за ним побежала, чтоб минуту на меня поглядел. Он, знаешь, как в песне: «Як он меня поцелует, три дня в губе сахар чую».
Старуха гладила Майкины плечи и чувствовала, как они дрожат под ее рукой.
— Попроси прощения. Ты не думай, это не страшно. Наоборот, сладко и легко, ясочка ты моя. Ничего ж не зробишь, доля наша такая. Я и то иногда Михалку просила: «Побей же ты меня, миленький, может, я тогда меньше тебя, змея, любить буду».
И под эти путаные успокаивающие слова Майка заплакала. Впервые за восемь месяцев.
— Ничего… ничего не поделаешь, Тэкля, поздно.
— Из гроба только поздно… Ты просто отдай себя на его милость… под его защиту. Ты иди. Прими, если пришел человек. Поговори, ничего не сделается.