Колыбель за дверью
Шрифт:
– А понравилось больше всего что? – поинтересовался Максим, разливая чай.
– Понравилось?.. Барселона понравилась очень: Гауди. Церковь Святого Семейства, дворец Гуэля, дома Мила и Бальо – это такая замечательная архитектура – странная, несуразная и притягательная – нужно видеть. У дизайнеров есть такой слоган – «Всё уродливое прекрасно!». Дом Мила это каменоломня, а Бальо, словно шкура дракона, представляешь?.. На картинках не то – всё равно, что чай пить с пирожными вприглядку… Да! – Наташа спохватилась, открыла пакет и достала оттуда упаковку со свежими пирожными. – Это к чаю… А это тебе, Максим, тоже в Барселоне купила. Тебе на память о Наташе, хорошо? – она достала большой картонный куб и поставила перед Картузовым. – Посмотри, нравится?
Картузов, у которого ёкнуло в груди от слов: «Тебе на память», молча, с некоторым усилием, поднял крышку и посмотрел на содержимое. Ящичек был очень плотный: какой-то двойной несминаемый картон с жёсткой пластиковой прокладкой между слоями. Внутри всё было заполнено синтетической соломкой. Он вынул упаковку рукой – из под соломки выглядывала какая то бронзовая фигурка. Картузов достал её и поставил на стол. Это оказалась скульптурка Дон Кихота с копьём, верхом на лошади. Сделана она была весьма искусно, с глубокой проработкой деталей, не карикатурно и по виду напоминала антиквариат. Максим молча смотрел на неё.
– Тебе не понравилось, Максим? – забеспокоилась Наташа.
– Неблагодарность – дочь гордости и один из величайших грехов, какие только существуют на свете, – процитировал Максим. – Спасибо огромное! Очень мило и здорово, Наташа… Это я?
– Это просто память. А ты – ты мой светлый рыцарь, Максим.
– Почему – память? Ты больше не придёшь? Уезжаешь, да?
Наташа молча пила чай и не отводила от Максима глаз. А глаза у неё были большими, синими и печальными.
– Я грущу, Максим. Никогда не думала, что бывает грустно от радости, а теперь мне грустно, оттого, что сбылась мечта моя, на которую я не питала, даже, надежду.
– Ты загадками говоришь, Наташа, объясни, – попросил Картузов, догадываясь о причине её радости.
– Владимир отпустил меня. … Охрану снял совсем. … Говорил со мной по телефону – видеть он меня не желает, я поняла. Он сильный. А сейчас – ущербный, без руки, слабый, едва жив остался. Долго ещё лечиться. На многое смотрит по-другому. Он не хочет мне показать слабость, не хочет, чтобы я видела его калекой. … Объяснил, что женат, меня обманывал, и дочь у него есть. Прощения не просил, нет. Сказал, что я свободна, как птица вольная и могу ехать, куда захочу. Дарит мне серьги и перстень, дорогие очень, ещё денег тридцать тысяч долларов, наряды… Отказаться нельзя – обидится, накажет. В благородство играет. Предлагал квартиру купить мне, на одну комнату, хорошую, тут в Петербурге. Но я сказала – скучаю, поеду домой, в Ригу. Я боюсь этот город. Петербург – прекрасный, великий демон, но я его боюсь навсегда. Вдруг Владимир передумает – спасения не будет. Хочу уехать скорее. Хочу в Ригу, к маме.
Наташа замолчала. Было видно, что ей непросто сообщать Максиму эту новость.
Максим не отрываясь, смотрел на Наташу и по мере рассказа, лицо его светлело. А когда она закончила говорить, он порывисто схватил её ладони в свои:
– Так это же здорово, Наташа! Я несказанно рад за тебя и за маму твою тоже. Все эти дни только одна мысль – «Чем помочь?» и в голову ничего не шло, а тут, так всё счастливо разрешилось.
– Я уеду через четыре дня, Максим. Уже билет на самолёт взяла, – голос её был безжизненным. – Уеду, не вернусь сюда больше. Ты это понимаешь, да? Мы никогда не увидимся с тобой, Максим. Мне очень больно это знать, правда.
– Через четыре, – прошептал Максим. – Всего четыре дня…
Он осознал, наконец, что видит её последние часы. А дальше мир продолжит своё существование: также будут развозить хлеб по булочным, убирать город, брать фильмы в прокате, но всё это будет уже без Наташи. Без её трогательного акцента и той «промежуточной» по звучанию буквы между «Э» и «Е», когда она произносит его отчество – «АндрЕЭевич». Не будет её улыбки, и глаз, и мягкого участия во всех его делах. Не будут они пить чай вместе… Не будет больше Наташи… А что же останется?.. Наверное, что-то останется. Он разберётся. Потом.
– Ты даже проводить меня не можешь, Максим. Будут провожать эти, – последнее слово она словно плюнула с брезгливостью и отвращением – Картузову стало стыдно за свои мысли. Она такое вынесла, а он…
– Жаль, что не смогу проводить, мне бы хотелось, – он костенел внутри; как-то вдруг, внезапно, упало на него небо, прижало – он лежал под ним не пытаясь выбраться, сознавая всё более ясно катастрофу – «Наташи не будет!».
– Ты можешь только со стороны глянуть, но зачем? Того бандита, нет в городе, тебя не узнают. Но будет только больнее, Максим.
– Если ты разрешишь, я всё же провожу,.. со стороны. Ещё раз увидеть тебя, не может быть лишним.
Наташа замолчала. Взяла его руку в свою и тихо сидела, думая о чём то потаённом, а Максим сидел рядом, молча, не тревожа её вопросами и не отнимая руки… Он начинал прощаться.
Звякнул колокольчик – пришла постоянная клиентка. Картузову пришлось встать, отняв у Наташи руку, говорить о чём то, советовать. А женщина, как на грех, была в настроении поболтать. Всё зыркала глазами, то на Максима, то на красивую девушку, сидящую в стороне за столиком, всё не могла выбрать фильм. Наконец, когда терпение Картузова практически исчерпало себя, она взяла кассету и пошла восвояси.
Наташа за это время пришла к какому-то решению. Она встрепенулась, улыбнулась виновато Максиму:
– Я расстроила тебя, да? Но как нам быть, я выхода не вижу. Я даже не знаю, Максим, что между нами? Ты такой молчун.
Картузов взглянул на Наташу внимательно, покачал головой:
– Знаешь, всё ты знаешь, Наташа. Но какая разница, если мы расстаёмся, – он пожал плечами. – Коль скоро тебе будет легче, то знай, я тебя,.. – он неожиданно запнулся – понял, что не должен говорить Наташе ничего о своих чувствах, напротив, нужно убедить, что он – просто её друг, принявший участие в её судьбе. К чему девушке лишняя тревога и больные воспоминания? – Я тебя очень ценю, Наташа, – выдавил Картузов, люто ненавидя себя за это. Наташа даже спину выпрямила от возмущения.
– Ценишь?! Ты меня – ценишь?! Это как, Максим?!
– Ты мой самый дорогой и близкий человек, у меня ведь не осталось никого, ты знаешь, – продолжал мямлить Картузов.
– Максим, зачем ты так со мной, а Максим? – Наташа чуть не плакала. – Ты себя умным – благородным считаешь, а меня дурой набитой, да? Я не понимаю разве, зачем ты мне эту,… – она сдержалась и заменив слово, готовое сорваться с языка, продолжила. – … эту ерунду сейчас в уши мои льёшь, да? Хочешь, чтобы я думала, ты равнодушен ко мне? Так ты хочешь, да? Полагаешь, мне легче будет?.. Как тебе не стыдно, мужчина? Ты у меня спросил, что я хочу, нет?