Командарм
Шрифт:
— Я не люблю есть одна.
— Отговорки! — бросил он резко.
— Я не чувствовала голода, — она еще пыталась удержать позиции, но все было напрасно. Еще начдивом Кравцов славился систематичностью своих действий. За что один белый генерал прозвал его бульдогом.
— Реш, — произнес он вкрадчиво. — Ты красивая женщина, это факт, но ты отощала как вяленая тарань, прости господи! Ты просто обязана нормально питаться!
— Если я тебе не нравлюсь…
— Вот только не надо "женских сцен", товарищ Кайдановская, — Кравцов подошел к столу, "вынул" Рашель из стула и поднял перед собой.
Порыв — порыв и есть, но Рашель оказалась гораздо тяжелее, чем он мог рассчитывать.
— Вы же член партии, товарищ Кайдановская. Ответственный работник городского комитета…
Воздух между ними стал жарким, как в парной, наполнившись золотым сиянием ее глаз…
Когда они прервали поцелуй, сердце Кравцова
— Сейчас мы устроим пир, — сказал он дрогнувшим пару раз голосом и посмотрел сквозь "редеющий туман" на Рашель, стоящую прямо перед ним. Ее, кажется, повело ничуть не меньше.
— Мы устроим пир, — не понятно было, кого он уговаривает, себя или ее. — Пир, Реш. Мы поедим, выпьем… Мне тут… Мы выпьем немного… Это спирт… И тогда…
— Ты идиот! — сказала, расплываясь в улыбке, Рашель. — Но ты хороший идиот, Кравцов. Такой настоящий, проверенный партийный идиот, который только и может водить дивизии. Но я тебя люблю, и поэтому мы устроим пир. Что прикажешь делать?
— Ты умеешь варить кашу? — спросил постепенно приходящий в себя Макс, и они занялись делом.
Кравцов еще на днях раздобыл несколько поленьев настоящих дров. То есть, не лом какой-нибудь, не рубленая мебель, а настоящие вкусно пахнущие сосновые полешки. Теперь они и пошли в дело. Камин-то починили еще после прошлой зимы, и Макс его сам тщательно проверил, едва вселившись в гостиницу "Левада". Тогда же внутри объемной топки сложил он — из битого камня, предназначенного на памятник Кропоткину — маленький очажок, но вот воспользоваться им все руки не доходили. А тут такая оказия. Котелок у Кравцова имелся, водопровод в гостинице работал, так что уже через четверть часа рисовая каша кипела на огне, и истекающие слюной — в буквальном смысле слова, — любовники нетерпеливо заглядывали в висящий над огнем котелок, ожидая момента, когда в "почти готовый" рис можно будет "жахнуть" полбанки тушеной говядины. Вторая половина, учитывая прохладную погоду, вполне могла дождаться следующей ночи.
Они подвинули диван ближе к огню и расположились на нем, покуривая и обмениваясь впечатлениями дня. Лекции, встречи, газетные сообщения, обращения ЦК. Впрочем, Рашель о разговоре с Семеновым Макс ничего не рассказал. Это были совсем не те дела, которые можно обсуждать с другими, даже и с любимой женщиной…
Когда Семенов ушел, Кравцов запер дверь изнутри на ключ и, переставив ящики, достал тот, на который указал ему Георгий. При ближайшем рассмотрении, он оказался отнюдь не новым. Тем же самым, что и прежде. Его только развернули другим боком наружу, да кое-что добавили к содержимому. Кравцов осматривал — пусть и бегло — все восемь ящиков еще в тот день, когда пришел в первый раз принимать дела. Худо-бедно он помнил, как выглядели толстые бумажные кипы, перевязанные, где бечевкой, а где и скрученные электрическим проводом, сложенные в длинные снарядные ящики в два-три ряда. Все они — во всяком случае, так показалось Кравцову — остались на месте, то есть, старые документы никому, оказывается, не были нужны. Но внутри, под первым верхним рядом оказалось весьма любопытное вложение: три картонные папки, две старых, одна новая, и бутылка спирта с пробкой, залитой настоящим сургучом.
На первой из старых папок — зеленовато-серой с черными выцветшими завязками — размашисто, но не без некоторого изящества было выведено зеленой тушью "Дело РазЪ". И Кравцов не зря назначил ее первой. Он уже видел эту папку в прошлом, держал в руках, листал документы, и сейчас, развязав тесемки, узнал некоторые из тех страниц, что читал в девятнадцатом году. Некоторые, но не все. Показалось ему или нет, но по первому впечатлению, с тех пор как Будрайтис показывал ему дело "Товарищей бывших анархистов", оно успело пополниться многими новыми бумагами, распухло, раздобрело, и по некоторым признакам стало втрое опаснее. Макс просмотрел его бегло, но и того, что зацепил стремительно летящий по "кривым и косым" строчкам взгляд, хватило бы на две смерти. Для каждого. Для него, читающего эти документы, для Семенова, передавшего ему их, для Будрайтиса — впрочем, говорят, он умер, но умер ли? — и доброго десятка других, упомянутых в тех документах людей. Для комкора Котовского, например, или начальника Одесского кинофотоуправления Капчинского…
Не лучше оказалась и вторая из старых папок. Выглядела она серьезно: желтого картона с напечатанным на обложке типографским способом клише под старым, 1918 года, гербом РСФСР. Регистрационный номер… Что-то многозначное, вписанное синими чернилами. Дата
"Интересно девки пляшут…" — подумал Кравцов, перелистывая не успевшие еще по-настоящему состариться документы. Их писали разные люди и с разными намерениями, но между строк, за колючкой рукописных букв и серыми развалинами казенных шрифтов чудился запах крови и блеск золота.
"Что же ты хочешь этим сказать, Семенов? О чем шепчешь?"
Но, разумеется, это были не единственные возникшие в голове бывшего командарма вопросы. Где Семенов достал все эти "ужасные сокровища"? Почему принес их Кравцову, и почему именно их? Мало ли других интересных событий произошло в Гражданскую на Украине! Так почему, именно эти? А есть ли другие папки вообще? И если есть… Отдел Военного Контроля расформирован решением Бюро ЦК РКП(б). Случилось это поздней осенью восемнадцатого, возможно даже зимой. Подробнее Макс не помнил, но не в том суть. Декабрь восемнадцатого или январь девятнадцатого, какая, к черту, разница? Однако март двадцатого — это уже совсем другая история…
"Что же ты крутишь, Жорж? О чем молчишь?"
Третью папку Кравцов открывал в полном раздражении и едва ли не с досадой. Во рту стало горько, словно дыма порового наглотался. Начало подергиваться левое веко, чего с ним не случалось уже с весны. Но все же через силу, через "нехочу" развязал бязевые, — "как от подштанников, право слово", — тесемки, раскрыл. Папка оказалась анонимной: без надписей, даже не пронумерована, а внутри лежала всего лишь рукопись. Пачка разномастных листов, исписанных ровным, но как бы бегущим, торопящимся куда-то почерком. Где-то карандаш, где-то перо. Помарки, исправления, пометки на полях. "Военная и боевая работа социалистов-революционеров в 1917–1918 г.г."
"Ну-ну!"
Рукопись предварялась чем-то вроде письма. Адресат указан не был, как не проставлена и дата. Черновик, одним словом.
"Черновик…"
"…разочарование в деятельности эсеров", "… я пришел к мысли о необходимости открыть темные страницы прошлого п.с.-р.", "…эсеры представляют собой реальную силу, могущую сыграть роковую роль при свержении Советской власти…"
"Что за бред?", — но вывод напрашивался сам собой, даже если бы автор письма все так и не прописал:
"…нужно их разоблачить и раскрыть истинное лицо перед судом революционных трудящихся".
О, как! И тогда повеяло на Кравцова такой тоской, что запер он по-быстрому папочки со своим смертным приговором в несгораемый шкаф, привел в порядок ящики у стены, сунул бутылку со спиртом в карман шинели и пошел домой.
В эту ночь они напились. Само как-то получилось. То есть, у Кравцова даже после поверхностного ознакомления с документами из снарядного ящика, "крыша ехала" по всем правилам. А тут еще огонь в очаге потрескивает, распространяя порывами — словно дышит — тепло и запах разогретой смолы. Каша с мясом. И разговор "по душам" с любимой женщиной, когда нежданно-негаданно начинаешь рассказывать вещи, о которых никогда, ни при одном человеке даже не упоминал. Нет, ничего секретного. Напротив, все свое, насквозь личное, и именно поэтому запретное для оглашения. Но и Рашель тоже поддалась магии момента, открылась вдруг, как редко кто раскрывался когда-нибудь перед Кравцовым.