Командарм
Шрифт:
"Есть мнение, что я погиб в бою… Твою мать!"
— Меня Гусев на Миусской площади случайно встретил, — возразил Макс, очевиднее этого доказательств у него не было: мог ведь и не пойти в коммунистический университет. — Я там женщину искал в Свердловке, а тут он…
— Случай, — слово упало как камешек в воду. Пошли круги.
— Ты хочешь сказать, что меня туда специально привели? — хотелось покрутить пальцем у виска, но это был бы перебор. Все-таки Семенов говорил искренно, даже если заблуждался.
— Нет, — покачал головой Семенов. — Никто тебя на Миусскую площадь специально не приводил, но не был бы там Гусев, появился бы еще кто. Или тот же Гусев, но не на Миусской, а, скажем, в Академии… Не будь ребенком, Макс. Так просто в Региступр не попадают. Не с улицы.
— Но я-то попал!
— Так ты, между прочим, член ЦК и командарм.
"Он параноик?" — могло случиться и так.
— Да, окстись, Жорж! — вспылил Кравцов. — Когда я был командармом?! А членом ЦК? Я в партии-то восстановился только в апреле!
— Члены ЦК бывшими не бывают!
— Еще как бывают! Назвать?
— Ты в оппозиции не состоял, ни в одной!
— Я был на фронте, а потом…
— Но по факту-то не состоял! Не состоял, не числился, не подписывал…
— Я эсером был, тебе мало? — прищурился Кравцов, которого этот безумный разговор начинал выводить из себя.
— До апреля семнадцатого!
— И что?
— Есть мнение, что тебе готовят возвращение.
— И кому я сдался весь из себя такой красивый?
— Фрунзе, Склянский, Гусев… Мало?
— Ты хочешь сказать, что меня "выводит в люди" Зиновьев? — это был уже полный бред. Зиновьев — один из немногих вождей, с кем Кравцов вообще не пересекался. Нигде и никогда.
— Нет. Не хочу. Это тебе кто про Гусева сказал?
— Зейбот.
— Он пошутил… Кстати, знаешь, с завтрашнего дня он начальник управления.
— А…
— Не знаю, но Драбкин никогда человеком Зиновьева не был. Он сам по себе фигура и "примыкает" крайне редко и неохотно…
— Так… — задумался Кравцов, почувствовавший вдруг, что в словах старого друга — пожалуй, все-таки друга, а не знакомого, — кое-что есть. — А Лашевич, по-твоему, в эту схему укладывается?
— Правильно мыслите, товарищ, — усмехнулся Семенов. — Лашевич, как раз, следующий по списку. Я его просто озвучить не успел.
— Значит, Троцкий?
С чего ты взял? — удивился Георгий. — Фрунзе сам по себе, да и Склянского я бы человеком Троцкого не назвал. Сторонники, может быть. Но никак не клевреты.
"И в самом деле, какой год на дворе? Московских процессов еще не было… и Левая оппозиция едва только проклюнулась… Они все еще не троцкисты, а самостоятельные политические фигуры…"
— А мне, тогда, почему не сказали? — спросил он вслух.
— А ты уверен, что не сказали? — прищурился Семенов.
Вопрос своевременный. Интересный вопрос, и прямо по существу. Особенно, если вспомнить разговоры Кравцова с Фрунзе и Гусевым. Имелся в них некий своеобычный контекст, но и подтекст, похоже, присутствовал. И совсем не тот, как кажется, о котором подумал тогда Макс. Да и Лонгва на что-то такое намекал…
"Намекал… Вот только, оно мне надо?"
И это тоже хороший вопрос. Правильный. Уместный. Однако сделанного не воротишь. А Кравцов, как ни крути, уже вписался в пейзаж так, что и захочешь — вымарывать замучаешься.
"Сделанного не воротишь!" — но успокоить себя не получалось. В висках трезвонили колокола — чисто светлое воскресенье, — и сон не шел, хоть убей.
"Что наша жизнь? — вопрос, разумеется, риторический, так как ответ известен со времен Пушкина. — Игра!"
Или это Модест Чайковский в либретто для "Пиковой дамы" Александра Сергеевича подправил? [9]
"Сыграть по крупному?" — вероятность "выигрыша" представлялась сейчас значительно отличной от нуля, знать бы, какой она ему покажется, когда за него возьмутся "черти" Феликса Эдмундовича.
9
Модест Ильич Чайковский — родной брат Петра Ильича Чайковского. Он написал либретто — текст — оперы Чайковского "Пиковая дама". Звучащий в опере текст — это лишь сценическое переложение рассказа Пушкина, и указанная фраза — ставшая крылатой — принадлежит не Пушкину, а М. И. Чайковскому.
"Или не возьмутся… Или сами лицом к стене встанут…"
Н-да, бодался теленок с дубом…
Но мысли не уходили, и сердце не знало покоя.
"До сих пор, — думал Кравцов, пытаясь понять, что же ему теперь со всем "этим" делать. — До сих пор, я плыл по течению, предоставив судьбе, случаю, или другим людям распоряжаться моей жизнью…"
Звучало вполне по оперному, но жизнь не театр, хотя Шекспир и говорил, что "all the world's a stage, the men and women merely players, and one man in his time plays many parts".
Весь мир театр, люди в нем — актеры…
"Нет не театр! — решил Кравцов. — Здесь игра пойдет на кровь и слезы и на тысячи жизней. Но, с другой стороны, кому еще дано здесь и сейчас вмешаться в борьбу за "судьбы русской революции?"
Таких немного — "Узок их круг, страшно далеки они от народа".
Ленин, но ему всей жизни оставалось — считай, ничего. Троцкий, Зиновьев, Каменев, Сталин… Остальные — пешки. Даже такие силачи, как Дзержинский, Бухарин или Рыков. А вот его, Кравцова, среди них нет. Он "в списках не числится", хотя он-то как раз и есть "опционально проходная фигура". Не вождь, не функционер первой величины, но кто-то, кто может, если захочет и постарается, "перевести стрелку". Никто ведь даже не узнает, что паровоз истории ушел с одной магистрали на другую. Знать бы еще, что в прикупе, и куда, в конечном итоге, доставит их всех — живых и мертвых — тот паровоз. Будет ли остановка в Коммуне, или опять все получится, "как всегда"?
— Что-то случилось?
Она дышала слишком ровно, чтобы поверить, что спит. И ведь все женщины — ведьмы, не так ли? Ну, а любящие, вдвойне!
— Случилось, — Макс сел и потянулся к табурету, на котором, как он помнил, осталась с вечера коробка с папиросами.
— Не расскажешь? — спросила Рашель, садясь рядом с ним.
— Не могу, — ответил он, доставая папиросу и передавая ее женщине. — Не имею права.
— Не претендую, — усмехнулась Реш. — Помочь могу?
— Скажи, — спросил он тогда. — Какой будет Коммуна?