Командарм
Шрифт:
Она говорила… Он говорил.
Ночь плыла за окном огромной черной птицей, и спирт уходил влет без заметного воздействия, но зато потом, позже, когда отбушевала внезапно обрушившаяся на них прямо посередине разговора страсть, беспамятство накрыло их своим пологом, и не отпускало до позднего утра. Так что на занятия в тот день они оба опоздали.
Глава 4. Люди и тени
С утра распогодилось. Небо очистилось и засияло прозрачной, едва ли не хрустальной голубизной. Стало тепло, но у Кравцова настроение от этого не улучшилось — у него болела голова. Проснулся на рассвете с ощущением потери. Впрочем, что "потерял" и где, не вспоминалось. Наверное, приснилось что-то, однако от сна этого и следов уже не осталось, одни обломки. Да еще боль, монотонно пульсирующая в висках.
Макс Давыдович встал, стараясь не потревожить Рашель, и начал свои нехитрые ежеутренние "церемонии": сполоснуть лицо, почистить зубы, побриться, одеться по форме и приготовить завтрак — какой бы убогий тот ни был — к пробуждению любимой женщины. Такое отношение, следует отметить, было совсем не в духе времени и крайне удивляло Кайдановскую. Кравцова это, однако, не смущало. Он достаточно спокойно принял тот факт, что проживает сейчас чужую жизнь. Это было странно, но так, тем не менее, все и обстояло. Он вспомнил теперь, что жил когда-то потом, в еще не состоявшемся будущем, а затем то ли умер там и тогда, где и когда проживал свою первую жизнь, то ли еще что, но теперь он был здесь и сейчас, в Советской России 1921 года. Как это возможно и возможно ли вообще, Макс Давыдович не знал. У него даже предположений положительного характера по этому поводу не имелось. Но, если честно, он и себя самого в этом "прошлом-будущем" отчетливо не помнил. Ему только казалось, что звали его там точно так же, как здесь: Кравцовым Максом Давыдовичем. Но он, вроде бы, был именно Максом, а никак не Максимом. Вспоминалось еще, что был он некогда женат и, как бы, не однажды. Имел детей, успевших по некоторым оставшимся в памяти намекам, вырасти и начать собственную жизнь. Однако на этом — и все. Никаких личных подробностей от той жизни у Кравцова не осталось. Лишь смутные видения, неясные ощущения, и многочисленные и разнообразные знания о массе вещей, исходя из которых, совсем не просто определить даже профессию Кравцова или то, какой ВУЗ он, к примеру, закончил. Иногда вспоминался Тартуский университет, а иногда Ленинградский. Но точно так же всплывали вдруг из омута забвения Пироговская набережная, намекающая, как будто, на Военно-медицинскую академию, и многие другие места в нескольких российских и заграничных городах.
В конце концов, Кравцов решил, что вопрос о происхождении следует отложить на будущее или попросту забыть. Разумеется, это звучало странно, и Макс Давыдович это хорошо понимал, но, с другой стороны, себя прежнего он не помнил, так о чем же ему было жалеть или о чем печалиться? А здесь — в этом теле и в этом времени, — он оказался, как ни странно, на месте и самим собой. Ведь это он, а не "дядя Ваня" стрелял в жандарма в декабре пятого в переулках замерзшей Лиговки. Гулял с Сашей Архипенко весной двенадцатого по узеньким улочкам Монмартра. Почти как Рощин садил из пулемета по идущим в атаку "австриякам". Митинговал в революционном Петрограде, отступал от Одессы… И да, именно он попал под тот кутеповский снаряд… И еще здесь было, разумеется, трудно, бедно и временами нелепо, но зато дико интересно. И тут, оказывается, жила женщина, для встречи с которой, стоило умереть и воскреснуть. И жить стоило…
Два Кравцова исчезли, растворившись в "нигде и никогда" там ли, в будущем, здесь ли — в настоящем. Один появился. И этот один — он сам и есть, Макс Давыдович Кравцов, — партийная кличка Максим — живая душа, осознающий себя разум.
Причудливо складываются порой жизненные обстоятельства. Казалось бы, что должен испытывать человек, который неожиданно — а безумие всегда приходит внезапно — осознал, что он уже не тот или, по крайней мере, не совсем тот, каким был "до того" и каким должен бы быть сейчас. Тем не менее, гораздо сильнее всех этих метафизических предметов волновало Кравцова содержание "документов Семенова", имевшее самое прямое отношение, как к событиям недавнего боевого прошлого, так и к "фатаморганам" вероятного будущего, частью известного Кравцову по какой-то другой жизни, частью угадываемого привычным к логическому анализу умом. Он все время, так или иначе, возвращался к ним мыслью, "просматривая" документы в уме, анализируя, сопоставляя "все со всем" — все факты со всеми, — и пытаясь решить сразу несколько насущных проблем. Его остро волновал вопрос некоей "игры", очевидным образом затевавшейся вокруг него невыясненными пока "товарищами" с неясными и оттого еще более опасными по ощущениям Кравцова целями. Не менее, а, возможно, и более существенным представлялся вопрос "о путях развития революции". Как ни странно, но фраза эта не казалась теперь Кравцову пустой или плоской. Он вдруг ощутил ее невероятную актуальность, так же как и свою вовлеченность в решения о будущем страны, партии и революции. Во всяком случае, никакого внутреннего дискомфорта, тем более, отторжения "мысли о главном" у Макса Давыдовича не вызывали. И, тем не менее, нельзя сказать, что они, эти мысли, овладели Кравцовым полностью и безраздельно, в полном смысле этих слов. Жизнь его продолжалась, и вряд ли кто-нибудь — даже и он сам — мог бы сказать с определенностью, что в ней произошли по-настоящему драматические изменения. Вернее, если таковые и случились, касались они исключительно его личных обстоятельств. По всем признакам, именно появление в жизни Кравцова Рашели Кайдановской можно и нужно было считать чем-то таким, что кардинальным образом изменило его жизнь.
Во всем остальном, Кравцов продолжал жить обычной для человека его возраста, истории и нынешнего положения жизнью. Бывший командарм проживал во Второй Военной гостинице — бывшая "Левада" — вместе с бывшим инструктором Одесского городского комитета РКП(б) Кайдановской.
"Три раза бывшие", — пошутила Рашель, и Макс смеялся этой шутке до слез. Женщина и представить себе не могла, насколько она права. Однако от дальнейших мыслей на эту тему Кравцов отказался, они уводили в такие дебри "поповщины", где Советская Россия представала то ли метафизическим воплощением Рая, то ли, наоборот, великим инферно, куда его душа низринута за некие не озвученные пока проступки.
"Экий, прости господи, бред! — покачал мысленно разболевшейся с утра головой Кравцов. — Манихейство и солипсизм в одном флаконе! А еще идейный социалист! Стыдоба!"
Итак, он обзавелся подобием семьи, учился в Военной Академии и служил "для особых поручений" в Оперативном отделе Региступра. Учеба не утомляла, хотя некоторые дисциплины казались Кравцову излишними, недостаточными и поверхностными, а то и вовсе скучными, если не сказать грубее. Впрочем, несмотря на обширные знания Макса Давыдовича в самых разнообразных научных областях, иные преподаваемые в Академии дисциплины представлялись ему чрезвычайно важными, и он занимался ими с неподдельным интересом. И в этом смысле ему очень помогала служба в Региступре. Дело в том, что хотя изначально вместе со зданием "охотничьего клуба" Академии досталась великолепная библиотека, в которую позже — и не раз — делались обширные вливания профильной литературы из различных частных и государственных собраний, очень скоро в библиотеке остались лишь книги об охоте и рыболовстве, да всевозможная поэзия и проза на иностранных языках. Большинство слушателей весьма вольно относились к общественной собственности, попросту не возвращая взятые на время книги по истории и военному искусству. Исчезла так же и вся русская классика, поскольку среди красных командиров оказалось немало любителей изящной словесности. Однако в Региступре дела обстояли несколько иначе. Там тоже имелась изрядная библиотека, но порядок в ней был установлен поистине военный. Дисциплина поддерживалась прямой ответственностью служащих в управлении людей за сохранность документов и книг, точно так же как и за соблюдение режима секретности.
Что же касается "особых поручений", которыми Кравцов был занят в Региступре, то, как ни странно, ящики с "импортными" документами закончились даже раньше, чем Макс Давыдович успел заскучать. Все восемь ящиков, бумажка к бумажке. И ведь ни одного дня он не работал в полную силу. Все время урывками — до и после занятий в Академии. Но прошло всего три недели, и Кравцов отчитался по команде, но не лично Берзину — тот пребывал как раз в отъезде — а через его "для особых поручений" Штайнера, что работа закончена. Никакого внятного ответа на свою докладную записку он, однако, не получил. Но действия его без отклика не остались.
Когда на следующий день — тот самый, что был отмечен солнечной погодой и тяжелой головной болью — Кравцов зашел вечером в Региступр, в кабинетике его ожидали четыре новых снарядных ящика с трофейными документами и записка, прикнопленная к потертой и исцарапанной столешнице рабочего стола. Некто Эр Вэ Лонгва просил товарища Кравцова зайти к нему в комнату номер "35": "очень поговорить надо". При виде этого послания Макс Давыдович даже похолодел, как какая-нибудь, прости господи, гимназистка, нежданно-негаданно обнаружившая, что беременна. Оставив записку на столе, он опрометью бросился к несгораемому шкафу, но там все оказалось в порядке. Судя по оставленному накануне вечером волоску на нижнем крае дверцы и кусочку хлебного мякиша на одной из стальных петель, сейф никто в его отсутствие не открывал. Бумаги, от которых за версту несло выстрелом в затылок, тоже оказались на месте и лежали именно так, как были оставлены. "В тех же позах" и в том же порядке. То есть, скорее всего, никто содержимым несгораемого шкафа не интересовался, и опасных документов не видел.
"Вот же муета! Вот же подарочек! Ну, Жора, удружил!" — зло подумал Кравцов, с трудом унимая дрожь в пальцах, чтобы закурить.
"Семенов, твою мать!"
А на ловца и зверь. Не успел Кравцов выйти из кабинета, а Семенов тут как тут, спешит куда-то по своим оперативным надобностям.
— Здравствуй Георгий! Богатым будешь! — Кравцов улыбнулся, хотя, возможно, и несколько натянуто, спрятал ключи в карман и протянул руку старому приятелю.
— И тебе богатым быть! Как раз сегодня о тебе вспоминал, — Семенов ответил крепким рукопожатием и тоже улыбнулся, но, следует отметить, его эмоции казались более естественными. — Может быть, зайдем после службы ко мне? Я здесь недалеко живу. А то ты, Макс, и с женой моей до сих пор не знаком. Не порядок.
— Спасибо за приглашение, — возможность поговорить без свидетелей была именно тем, чего желал Кравцов. — Часиков в восемь?
— Договорились, — кивнул Семенов. — В восемь на выходе… с вещами.
И он пошел своей дорогой, предоставив Кравцову идти своей.
Тридцать пятая комната помещалась на втором этаже. На двери висела табличка "Начальник 1-го отделения тов. Лонгва". Вопрос, "Первое отделение чего?" — оставался, однако, за скобками.
"Надо будет спросить", — решил Кравцов и постучал костяшками согнутых пальцев в дверь.