Командировка
Шрифт:
– Хорошо, - вздохнул я.
– Пойдем туда, откуда так сладостно пахнет горячими яствами.
Наташа отказалась есть что-либо, я на свой риск взял ей стакан сока и порцию осетрины, себе выбил гороховый суп, бифштекс, салат и компот. Не знаю, зачем это сделал: от вида пищи меня сразу начало подташнивать. Народу было немного (в этих столовых по вечерам вообще редко бывают едоки, что свидетельствует о большом запасе здравомыслия у москвичей), мы сели за столик в углу. Туесок с платком я положил рядом с
– Это тебе.
Она скучающе разглядывала пейзажи на стенах, не прикасаясь ни к соку, ни к осетрине, ни к подарку.
Весь ее вид выражал нетерпение. У меня горло сжималось от любви к ней, и к ее поведению, и к тому, как отчужденно она держится, и как изредка рассеянно соскальзывает на меня взглядом, точно я один из настенных пейзажей.
– Должен заметить, Наташа, - сказал я, - что, как моей будущей супруге, тебе бы следовало вести себя приветливее. Ты посмотри, посмотри, какой я тебе платок отхватил.
– Откуда ты знаешь про Каховского?
– Твой нынешний временный муж мне выдал сию тайну.
Она удивилась, но не так сильно, как можно было ожидать.
– Где ты его видел?
– Он приезжал ко мне в Н. Мы проговорили с ним всю ночь и пришли к единодушному мнению, что я обязан на тебе жениться. После всего, что было.
– Ой!
– сморщилась она.
– С тобой говорить, как с глухим. Что он сказал про Каховского?
– Всю правду. Что ты любила его, а потом полюбила меня. Он ничего не утаил. Видимо, принял меня за священника.
– Зачем он к тебе приезжал?
– Это ты его посылала.
– Я?
– Да, он так сказал. Дала, говорит, мне денег на дорогу и послала.
– Витя, я пойду. До свидания.
Я успел схватить ее за руку, дернул на стул, суп расплескался и потек по клеенке серыми лужицами.
В глазах ее блеснуло злое, отвратительное выражение.
– На это ты способен, я знаю.
На мгновение я потерял выдержку, заспешил, стал развязывать тесемки туеска. Платок высветился из коробочки серо-серебристыми заячьими ушками. Наташа смотрела на меня с жалостью, как на инвалида. Может быть, я и был инвалидом.
– Витя, мне не надо от тебя подарков. Мне не надо от тебя ничего. Неужели ты не понял?
– Посмотри, какой красивый платок!
– Платок безвкусный... Ешь быстрее, я спешу.
Я глотал ложку за ложкой под ее пристально-изучающим взглядом.
– Витя!
– сказала она вдруг потеплевшим голосом.
– Мне не хочется делать тебе больно, но пойми Же, все кончено. Да и не было ничего. Конечно, я сама дала тебе повод думать иначе. Пожалуйста, прости меня за это.
Я отставил тарелки, зашнуровал туесок.
– Пошли!
Дождик истощился, смеркалось. Было свежо,
– Посидим немного?
Сели на скамеечку на детской площадке. Я закурил. Все мои ощущения сделались расплывчатыми, как сумерки.
– Что с тобой творится, Ната, я не пойму. Мы жили вместе, обнимались, любили друг друга. Это было. А ты говоришь - не было... Я всегда догадывался, что ты сумасшедшая. Сейчас, по-моему, у тебя обострение. Но все пройдет. Ты увидишь: я буду терпеливым и внимательным мужем. Николай Петрович...
– Витя, ты помнишь, как я быстро к тебе пришла, сама. У меня была тоска, страшная тоска. Теперь тоска прошла, и я хочу быть одна. Повторяю, я виновата перед тобой...
– Ничему не верю. Ты не понимаешь, что говоришь.
Сумерки постепенно, сантиметр за сантиметром, отдаляли ее от меня, и придвинуться к ней я не мог. От нее исходило тепло и очарование непостижимости.
– По-настоящему я всегда любила, и теперь люблю, только своего мужа. Я не хотела тебе говорить, чтобы не расстраивать еще больше. Но это так. Ты же видел его. Его не любить невозможно.
– Ты его жалела, он сам сказал.
Прожурчал ее грудной, струящийся смех.
– Его жалеть? Все равно что жалеть бога.
– Женщины способны на это.
– Может быть, но только не я.
– А Каховского ты не любила?
– Наверное, нет.
– И меня?
– Тебя уж точно - нет.
Если у меня и оставалось какое-то желание, так это встать поудобнее, навалиться на нее и задушить. Проделать все быстренько, чтобы ей не было слишком больно. Это было даже не желание, а жгучая потребность.
– Когда я буду умирать, - сказал я, - то и тогда буду тебя ненавидеть.
– Вот и отлично.
Вставая, Наташа слегка, по-дружески, коснулась моей руки: попрощалась. Я устремился за ней.
– Провожу тебя к подруге.
– Это далеко.
– Тем более.
Она пожала плечами. В метро у меня не оказалось пятака, а у Натальи был проездной. Пока я разменивал двухгривенный в автомате, она уже спускалась по эскалатору. Даже не оглянулась, где я. Но я догнал ее, догнал. Несколько остановок мы проехали молча.
– Значит, ты меня никогда не любила?
– Нет.
Упустив момент задушить ее на укромной скамейке, теперь я, конечно, не мог этого сделать на виду у пассажиров.
– Тебе не надоело ломать комедию?
– спросил я.
– Я не ломаю комедию, Витя. Я говорю тебе правду, пойми... И говори тише, пожалуйста.
На "Площади Ногина" сделали пересадку. Я брел за ней как в тумане. Видел только ее светлый жакет, бежевую юбку, прядь волос, прыгающую над маленьким розовым ухом. То и дело натыкался на людей.