Комедианты
Шрифт:
– Я тоже.
– А кто этот толстяк?
– Ее муж, посол. – Он назвал маленькое южноамериканское государство, но я тут же забыл какое. Когда-то я умел различать южноамериканские республики по почтовым маркам, но подарил свою коллекцию в колледже св. Пришествия мальчику, которого считал своим лучшим другом (и давно забыл, как его звали).
– Да и послы мне не очень-то нравятся, – сказал я кассиру.
– Они – неизбежное зло, – ответил он, отсчитывая мне доллары.
– Вы считаете, что зло неизбежно? Тогда вы – манихеец, как и я.
Наш
– Как и мужья.
– Что мужья?
– И мужья – неизбежное зло, – сказала она, кладя свои фишки на стойку.
Мы восхищаемся несвойственными нам добродетелями; меня поэтому всегда привлекала верность, и я чуть было сразу же не ушел от этой женщины навсегда. Не знаю, что меня удержало. Может быть, я угадал в ней по голосу другое качество, которое меня привлекает в людях, – отчаянность. Отчаянность и правда – родные сестры; исповеди, которую произносят с отчаяния, можно верить; и так же, как не всякому дано исповедоваться на смертном одре, отчаянные поступки могут совершать лишь немногие – вот я, например, на это не способен. А она могла – и это поднимало ее в моих глазах. Уж лучше бы я послушался своего инстинкта и ушел – тогда бы я ушел от множества терзаний. Вместо этого я подождал у дверей зала, пока она не получила своего выигрыша.
Она была одного возраста с той женщиной в Монте-Карло, но время изменило соотношение наших лет. Та женщина по годам могла быть моей матерью, теперь же я так постарел, что годился в отцы этой незнакомке. Она была смуглая, темноволосая, маленькая, нервная – я никогда бы не подумал, что это немка. Она подошла ко мне, пересчитывая деньги, чтобы скрыть смущение. Отчаянно закинув удочку, она теперь не знала, что делать с тем, что попалось ей на крючок.
– Где ваш муж? – спросил я.
– В машине, – ответила она, и, выглянув за дверь, я впервые увидел «пежо» с дипломатическим номером. На переднем сиденье сидел тучный человек и курил длинную сигару. Плечи у него были широкие, квадратные. На таких плечах удобно носить плакаты. Спина была похожа на стену в конце тупика.
– Где я смогу вас увидеть?
– Здесь. Снаружи, на стоянке машин. Мне нельзя приехать к вам в гостиницу.
– Вы меня знаете?
– Я тоже умею наводить справки.
– Завтра вечером?
– В десять. Мне надо вернуться домой в час.
– Ну, а теперь он не захочет узнать, почему вы так задержались?
– У него необыкновенное терпение, – сказала она. – Без этого дипломату нельзя. Он высказывается, только если политическая ситуация для этого созрела.
– Почему же вам надо быть дома в час?
– У меня ребенок. Он всегда просыпается около часа и зовет меня. Такая у него привычка, дурная привычка, конечно. Его мучат кошмары. Мерещится, что в доме разбойники.
– У вас один ребенок?
– Да.
Она дотронулась до моего плеча, но в это время посол в машине правой рукой нажал на
– Вас требуют к себе, – сказал я и, впервые предъявив на нее права, обрек себя на это и дальше.
– Наверно, уже скоро час. – И она быстро заговорила: – Я знала вашу мать. Она мне нравилась. Вот это был человек. – Она пошла к машине. Муж, не поворачиваясь, отворил ей дверцу, и она села за руль; кончик его сигары светился возле ее щеки, как сигнальный фонарик на краю дороги, где идет ремонт.
Я вернулся в гостиницу; на ступеньках меня поджидал Жозеф. Он сказал, что полчаса назад явился Марсель и попросил дать ему комнату на ночь.
– Только на одну ночь?
– Он говорит, завтра уходит.
Марсель заплатил вперед – он знал цепу, – велел принести в номер две бутылки рому и спросил, не могут ли ему предоставить комнату Madame la Comtesse.
– Надо было дать ему его прежнюю комнату. – Но тут я вспомнил, что она уже занята, туда вселился американский профессор.
Я не слишком обеспокоился. И даже был тронут. Мне было приятно, что мать так нравилась своему любовнику и женщине из казино, имя которой я забыл узнать. Может, она бы и мне понравилась, если дала бы мне для этого хоть малейшую возможность. А может, я тешил себя надеждой, что она передала мне вместе с двумя третями гостиницы и свое обаяние – это очень помогает в делах.
Я опоздал почти на полчаса, и машина с дипломатическим номером уже стояла возле казино. У меня были причины опоздать, и, по правде говоря, мне вовсе не хотелось сюда ехать. Я не обманывал себя, что влюблен в мадам Пинеда. Немного похоти и немного любопытства – вот и все, что я к ней испытывал; по дороге в город я вспомнил все, что имел против нее: она была немка; она первая завязала знакомство, она – жена посла. (В ее разговоре мне вечно будет слышаться позвякивание хрустальных подвесок люстры и бокалов.)
Она отворила мне дверцу машины:
– А я уже решила, что вы не придете.
– Простите, пожалуйста. Но за это время столько произошло…
– Раз вы пришли, нам, пожалуй, лучше отъехать подальше. Наши дипломаты съезжаются сюда ближе к полуночи, после своих банкетов.
Она дала задний ход, выбираясь со стоянки.
– Куда мы поедем? – спросил я.
– Не знаю.
– Почему вы вчера со мной заговорили?
– Не знаю.
– Вы решили воспользоваться моим везением?
– Да. Мне было интересно знать, что за сын у такой женщины, как ваша мать. Тут ведь страшная скука…
Впереди лежал порт, пока еще залитый светом прожекторов. Разгружались два грузовых судна. От них тянулась длинная цепочка фигур, согнувшихся под тяжестью мешков. Мадам Пинеда сделала полукруг и поставила машину в густую полосу тени возле белой статуи Колумба.
– Никто из наших ночью здесь не бывает, – сказала она. – А поэтому и нищие сюда не ходят.
– А как насчет полиции?