Комедианты
Шрифт:
– Вы сын Madame la Comtesse? – спросил доктор Мажио.
– Да.
Мне казалось, что, с тех пор как я приехал, я только и делаю, что отвечаю на вопросы.
– Вашей матери, конечно, не терпится вас увидеть, но я счел необходимым сначала кое о чем вас предупредить. Всякое волнение для нее пагубно. Прошу вас, когда вы с ней увидитесь, будьте очень осторожны. Не слишком проявляйте свои чувства.
Я улыбнулся.
– Мы никогда особенно не проявляли своих чувств. А что с ней, доктор?
– У нее был второй crise cardiaque. [31] Удивительно, как она осталась жива. Она необыкновенная женщина!
– Быть может… стоило бы пригласить кого-нибудь еще…
– Не беспокойтесь, мистер Браун. Сердечные заболевания – моя специальность. Вы вряд ли найдете более знающего врача ближе, чем в Нью-Йорке. Сомневаюсь, что вы найдете его и там. – Он не хвастал, а просто объяснял положение дел; доктор, очевидно, привык, что белые ему не доверяют. – Я учился у Шардена в Париже, – сказал он.
31
сердечный приступ (фр.)
– И надежды нет?
– Она вряд ли перенесет еще один приступ. Спокойной ночи, мистер Браун. Не сидите у нее слишком долго. Рад, что вы сумели приехать. Я боялся, что ей не за кем послать.
– Она, в общем, за мной и не посылала.
– Как-нибудь, надеюсь, мы с вами вместе поужинаем. Я ведь знаю вашу мать много лет. И глубоко ее уважаю… – Он отвесил мне легкий поклон, словно римский император, дающий понять, что аудиенция окончена. Но в его манере не было ни капли высокомерия. Он просто знал себе цену. – Спокойной ночи, Марсель.
Марселю он не поклонился. Я заметил, что даже Пьер Малыш дал ему спокойно пройти, не решаясь докучать ему вопросами. Мне стало стыдно, что я предложил такому значительному человеку пригласить консультанта.
– Прошу вас подняться наверх, мистер Браун, – сказал Марсель.
Я пошел за ним. Стены были увешаны картинами гаитянских художников: фигуры в деревянных позах на пронзительно ярком фоне; петушиный бой; местный религиозный обряд; черные тучи над Кенскоффом, банановые деревья в грозово-зеленой гамме, синие копья сахарного тростника, золотой маис. Марсель отворил дверь, я вошел, и прежде всего мне бросились в глаза распущенные волосы матери на подушке – такого гаитянско-красного цвета, какого никогда не бывает в природе. Они пышно рассыпались по огромной двуспальной кровати.
– Милый, вот хорошо, что ты заглянул! – сказала мать, будто я заехал навестить ее из другой части города. Я поцеловал ее в широкий лоб, похожий на выбеленную стену, и немножко мела осталось у меня на губах. Я чувствовал на себе взгляд Марселя. – Ну, как там в Англии? – спросила она таким тоном, будто спрашивала о не очень любимой невестке.
– Когда я уезжал, шел дождь.
– Твой отец терпеть не мог свой родной климат, – заметила она.
Никто не дал бы ей даже пятидесяти, и я не заметил бы, что она больна, если бы не стянутая кожа вокруг рта; много лет спустя я увидел такой же впалый рот у коммивояжера на «Медее».
– Марсель, подай моему сыну стул.
Он нехотя пододвинул мне от стены стул, но, сев, я оказался так же далеко от матери, как и раньше, – уж очень широка была кровать, бесстыжая кровать, сделанная только для одной-единственной цели, с позолоченным подножием в вычурных завитушках; эта кровать больше подходила какой-нибудь куртизанке из исторического романа, чем умирающей старухе. Я ее спросил:
– Мама, а граф на самом деле существует?
Она заговорщически улыбнулась.
– Все в прошлом, – сказала она, и я так и не понял, хотела ли она этой фразой отдать ему посмертную дань. – Марсель, – продолжала она, – глупенький, ты можешь спокойно оставить нас вдвоем. Я же тебе говорила. Это мой сын. – Когда дверь за Марселем закрылась, она сказала с некоторым самодовольством: – Он до смешного ревнив.
– А кто он такой?
– Помогает мне управлять отелем.
– Это случайно не граф?
– Mechant [32] , – по привычке бросила она. Она и вправду переняла от этой кровати – а может быть, от графа? – небрежный, многоопытный тон кокетки восемнадцатого века.
– А с какой стати ему тебя ревновать?
– Может, он думает, что ты вовсе мне не сын?
– Ты хочешь сказать, что он твой любовник?
И я подумал, что бы сказал мой неведомый отец, чья фамилия – как мне говорили – была Браун, о своем черном преемнике.
32
злюка (фр.)
– Чему ты смеешься, милый?
– Ты – замечательная женщина, мама.
– Под конец жизни мне немножко повезло.
– Это ты о Марселе?
– Да нет! Он славный мальчик, и все. Я говорю о гостинице. Ведь это – мое единственное имущество за всю жизнь. Она мне принадлежит целиком. И не заложена. Даже за мебель все выплачено.
– А картины?
– Они, конечно, висят для продажи. Я их беру на комиссию.
– Ты купила ее на деньги графа?..
– Да нет же, ничего подобного. От графа я не получила ничего, кроме титула, да и его я не проверяла по Готскому альманаху, так что не знаю, существует ли он вообще. Нет, тут мне просто-напросто привалило счастье. Некий мсье Дешо тут, в Порт-о-Пренсе, очень огорчался, что платит большие налоги, а так как я в то время работала у него секретаршей, я разрешила ему перевести гостиницу на мое имя. Конечно, мы составили завещание, где моим наследником на гостиницу я назвала его, а так как мне было за шестьдесят, а ему только тридцать пять, сделка казалась ему верной.
– Он тебе доверял?
– И правильно делал, милый. Но он зря вздумал гонять на спортивном «мерседесе» по здешним дорогам. Счастье еще, что больше не было жертв.
– И ты стала владелицей его имущества?
– Он был бы очень доволен, если бы это знал. Ах, милый, ты и не представляешь, как он ненавидел свою жену! Огромная, толстая, малограмотная негритянка! Разве она смогла бы вести дело? Конечно, после его смерти завещание пришлось переписать, – твой отец, если он еще жив, мог оказаться моим наследником. Кстати, я завещала святым отцам из твоего колледжа мои четки и молитвенник. Меня всегда мучила совесть, что я так с ними обошлась, но в то время я нуждалась в деньгах. Твой отец был порядочной свиньей, упокой господи его душу!
– Значит, он все-таки умер?
– Подозреваю, что да, но у меня нет никаких доказательств. Люди теперь живут так долго. Бедняга!
– Я разговаривал с твоим доктором.
– С доктором Мажио? Жаль, что я не встретила его, когда он был помоложе. Вот это мужчина, правда?
– Он говорит, если ты будешь спокойно лежать…
– Я и так лежу не вставая, – сказала она и улыбнулась понимающей и жалкой улыбкой. – Ну чем еще я могу ему угодить? Знаешь, этот славный человек спросил, не хочу ли я позвать священника. А я ему говорю: «Право же, доктор, исповедь меня чересчур разволновала бы – подумайте, чего только мне не придется вспоминать». Милый, если тебе не трудно, пойди, пожалуйста, и приоткрой чуточку дверь.