Комедианты
Шрифт:
Марта спросила:
– Что-нибудь не в порядке? – и посветила фонариком мне прямо в лицо.
– Я еще ничего не успел осмотреть. Дай мне на минуту фонарик.
– А почему тебя так долго не было?
Я направил свет фонаря на пальмы, подальше от бассейна, будто осматривая проводку.
– Я разговаривал с Жозефом. Давай пойдем наверх?
– И опять напоремся на Смитов? Нет, лучше побудем в саду. Смешно, что я никогда раньше не бывала здесь. У тебя дома.
– Да, мы всегда вели себя осмотрительно.
– Ты меня даже не спросил об Анхеле.
– Извини.
Анхел – ее сын, невыносимый ребенок – тоже был виноват в том, что мы жили врозь. Слишком толстый для своих лет, с отцовскими глазами, похожими на коричневые пуговки, он сосал конфеты, замечал то, чего не следовало замечать, и постоянно предъявлял требования – он требовал от матери безраздельного внимания. Ее сын, казалось, высасывал из наших отношений с Мартой нежность так же, как он высасывал жидкую начинку из конфет – долго и с шумом причмокивая. Этот ребенок был чуть не главной темой наших разговоров. «Мне пора. Я обещала Анхелу почитать». «Сегодня вечером мы не увидимся. Анхел хочет пойти в кино». «Дорогой, я так сегодня устала – Анхел пригласил шесть товарищей к чаю».
– Ну, и как Анхел?
– Он болел. У него был грипп.
– Но сейчас он выздоровел?..
– О да, он выздоровел.
– Пошли.
– Луис меня так рано не ждет. Анхел тоже. Раз уж я здесь… Семь бед – один ответ.
Я взглянул на часы. Было почти половина девятого.
– Смиты… – пробормотал я.
– Они возятся со своими вещами. Милый, почему ты так волнуешься?
Я беспомощно пробурчал:
– У меня пропало пресс-папье…
– Такое ценное пресс-папье?
– Нет, но если оно пропало, мало ли что еще могло пропасть?
И вдруг повсюду засияли огни. Я взял ее под руку, круто повернул и повел вверх по дорожке. Мистер Смит вышел на свой балкон и крикнул нам:
– Нельзя ли получить для миссис Смит еще одно одеяло на случай, если станет прохладно?
– Я скажу, чтобы вам принесли одеяло, но прохладно не станет.
– А знаете, отсюда и правда прекрасный вид.
– Я сейчас погашу фонари в саду, тогда вам будет виднее.
Рубильник находился у меня в кабинете, и мы были уже у двери, когда до нас снова донесся голос мистера Смита.
– Мистер Браун, а у вас в бассейне кто-то спит.
– Наверно, нищий.
По-видимому, миссис Смит тоже вышла на балкон, потому что теперь я услышал ее голос:
– Где ты его видишь, голубчик?
– Вон там.
– Бедняга. Я, пожалуй, отнесу ему денег.
Меня так и подмывало им крикнуть: «Отнесите ему ваше рекомендательное письмо. Это министр социального благоденствия».
– Знаешь, не стоит, детка, ты только разбудишь беднягу.
– Странное место для ночлега он выбрал.
– Наверно, искал, где попрохладнее.
Дойдя до дверей кабинета, я выключил свет в саду и услышал, как мистер Смит говорит:
– Посмотри вон туда, детка, на тот белый дом с куполом. Это, должно быть, дворец.
Марта спросила:
– В бассейне спит нищий?
– Это бывает.
– А я его не заметила. Что ты ищешь?
– Мое пресс-папье. Кому могло понадобиться мое пресс-папье?
– Какое оно?
– Маленький гробик с буквами: «R.I.P.». Я клал под него не очень срочные бумаги.
Она засмеялась, крепко обняла меня и стала целовать. Я старался отвечать на ее поцелуи, но труп в бассейне придавал нашим утехам нечто комическое. Мертвое тело доктора Филипо выражало трагическую тему; мы с Мартой были лишь побочной линией сюжета, введенной для комедийной разрядки. Я услышал шаги Жозефа в баре и окликнул его:
– Что ты там делаешь?
Миссис Смит, оказывается, попросила его принести две чашки, две ложки и бутылку горячей воды.
– Дай им еще одеяло, – сказал я, – а потом поезжай в город.
– Когда я тебя увижу? – спросила Марта.
– На том же месте, в то же время.
– Ничего не изменилось, правда? – спросила она с беспокойством.
– Да нет же, ничего, – но голос мой прозвучал резко, и она это заметила.
– Прости, пожалуйста… Но ты все-таки вернулся!
Когда они с Жозефом наконец уехали, я снова пошел к бассейну и сел в темноте на край. Я боялся, что Смиты спустятся вниз и затеют со мной беседу, но не прошло и нескольких минут, как свет в «Джоне Барриморе» погас. Они, должно быть, поужинали истролом и бармином и теперь улеглись спать сном праведников. Вчера из-за прощального вечера они засиделись допоздна, а день сегодня был утомительный. Интересно, куда девался Джонс? Ведь он выразил желание поселиться в «Трианоне». Вспомнил я и о мистере Фернандесе и о его необъяснимых слезах. Словом, я предпочитал думать о чем угодно, только не о министре социального благоденствия, свернувшемся калачиком у меня под трамплином.
Далеко в горах за Кенскоффом бил барабан, – значит, там tonelle [22] колдуна. Теперь, в правление Папы-Дока, редко слышался бой барабана. Кто-то мягко прошмыгнул в темноте; посветив фонариком, я увидел у трамплина худую, заморенную собаку. Она глядела на меня слезящимися глазами и отчаянно махала хвостом, прося разрешения прыгнуть вниз и полизать кровь. Я ее шуганул. Несколько лет назад я держал трех садовников, двух поваров, Жозефа, второго бармена, четырех лакеев, двух горничных, шофера, а в сезон – в это время сезон только подходил к концу – мне приходилось нанимать еще нескольких слуг. Сегодня возле бассейна выступали бы певцы и танцоры, а в перерывах между музыкой издали доносился бы неумолчный гул города, гудевшего, как улей. А теперь, хотя комендантский час и отменили, не слышно ни звука, а в эту безлунную ночь не лают даже собаки. Казалось, что вот так же заглохло и все, чего я достиг. Мне недолго везло, но имею ли я право жаловаться? В гостинице «Трианон» двое постояльцев, я снова обрел свою любовницу – и в отличие от господина министра – я еще жив. Поэтому я уселся поудобнее на край бассейна и принялся терпеливо ждать доктора Мажио.
22
шалаш (фр.)
3
Мне не раз в жизни приходилось излагать свое curriculum vitae [23] . Обычно оно начиналось так: родился в 1906 году в Монте-Карло. Родители – англичане. Воспитывался в иезуитском колледже Пришествия святой девы Марии. Неоднократно получал премии за латинские стихи и сочинения. Рано занялся коммерцией… Подробности, конечно, варьировались в зависимости от того, кому предназначалась эта автобиография.
Но сколько подробностей было опущено или слегка изменено даже в этих начальных сведениях! Мать моя, безусловно, не была англичанкой, и я по сей день не знал, была ли она француженкой; а может быть, она и принадлежала к редкой породе уроженцев Монако. Человек, которого она выбрала мне в отцы, покинул Монте-Карло до моего рождения. Возможно, его и звали Брауном. В этой фамилии есть что-то достоверное – обычно псевдонимы моей матери не были такими скромными. В последний раз, когда я ее видел, на смертном одре в Порт-о-Пренсе, она звалась графиней де Ласко-Вилье. Она второпях покинула Монте-Карло (а попутно и своего сына) вскоре после перемирия 1918 года, не заплатив за меня святым отцам. Но Орден Иисуса привык к неоплаченным счетам; он упорно держится за обломки аристократии, где не оплаченные банком чеки – такое же обычное явление, как адюльтеры, и поэтому меня не выгнали. Я получал награды за учение и подавал надежды, что со временем у меня появится призвание к духовной профессии. Я даже сам в это верил; мысли о служении господу мучили меня, как болезнь с температурой ниже нормальной в трезвые утренние часы и лихорадочным жаром ночью, и из-за них существование мое становилось нереальным. В то время как другие мальчишки боролись с демонической тягой к онанизму, я боролся с верой в бога. Мне странно теперь вспоминать мои латинские стихи и сочинения в прозе – все мои познания исчезли так же бесследно, как мой отец. Только одна строчка упорно засела в голове; отзвук былых мечтаний и надежд: «Exegi monumentum aere perennius…» Я произнес про себя эту фразу почти сорок лет спустя, когда стоял в день смерти матери у бассейна гостиницы «Трианон» в Петионвиле и любовался причудливой деревянной резьбой на фоне пальм и черных, грозовых туч над Кенскоффом. Все это больше чем наполовину принадлежало мне, и я знал, что скоро будет принадлежать мне совсем. У меня появилась недвижимость, я стал человеком состоятельным. Помню, я тогда подумал: «Я сделаю „Трианон“ самой популярной гостиницей на Карибском побережье», – и, может, мне это и удалось бы, если бы к власти не пришел сумасшедший доктор и по ночам вместо джаза не раздавались бы душераздирающие крики его жертв.
23
жизнеописание (лат.)