Комиссия
Шрифт:
И вот уже изба твоя как вроде Ноев ковчег или маленький островок людской жизни среди самого разного скотского и птичьего мира.
Хочешь - живи на этом островке, а этом гомоне, гвалте и скрежете, шагай через навоз самого разного сорта и запаха, не хочешь - как хочешь!
Так вот, надо же было случиться - именно устиновскую избу когда-то облюбовали те коро-венки и начали грызть ее сразу с двух углов, а потом и вся другая скотина хозяев от тридцати примкнула к ним со всеми своими надобностями, ссорами, спорами, криками, руганью и дружбой.
На что уж Устинов ко всякой живой твари, а к домашней особенно, был приветлив и друже-любен,
Вот тогда-то, во время этой напасти, и решил Устинов завести культурную, породистую корову, сибирок же своих порешить на мясо - чтобы они сами не грызли хозяйскую избу и тем более не приводили к его дому всех своих товарок, всю живность с окружающей местности.
Тогда-то и почувствовал он, что значит истинная корова - важная, степенная, рассудитель-ная, телом гладкая, выменем мягкая, у которой на уме нет и не может быть каких-то не коровьих повадок, козьих и даже собачьих ухваток.
Он, когда такую корову видел, делался как бы блаженненьким, глаз не мог с нее спустить.
И не было ничего удивительного, когда однажды запряг Устинов Моркошку да и поехал к немцам-колонистам, которые водили коров истинных, а вовсе не выродков каких-нибудь. Поехал, сделал круг верст на сто двадцать и привез с того круга шоколадную телочку: ножки - точеные, голова - рисованная.
Икона была такая в устиновской избе. Иисус Христос, только-только непорочно народив-шись, голенький лежит в корытце, и все на него глядят - и мать-богородица, и святые в сиянии вокруг головы, и обыкновенные, уже без сияния, люди, и даже разная скотина, коровушка одна в том числе. И очень жалел Устинов, что иконописец не видел его телочку: вот бы с кого перенес-ти портрет на ту икону! Такая бы получилась живописная удача: у телочки глаза уже и в том возрасте были огромные, добрые и как бы даже немного святые, а личико всё - удивленное от какого-то чуда. Глянешь на нее и тут же глядишь вокруг себя - где же оно, это чудо? Где-то рядом с тобою? Но тебе его не видно, а видно только ей. Ей и присвоено было Устиновым хорошее, подходящее имя: Святка. Она, кроме всего прочего, как раз на святках родилась, а он взял ее у немца-колониста уже в полугодовалом возрасте.
Святочная ночь тот год, Устинов помнил, была по всей местности темная-темная, но он и у немцев тоже спрашивал - у них-то, над их селением, - не светло ли было в ночь рождества Христова? Нет, говорили немцы, и у них в рождество стояла "тимнота", и Устинов радовался: в Лебяжке издавна водилось поверье, что когда святки безлунные и даже беззвездные, это значит - плодовитый предстоит для скотины год, а птица будет нестись изобильно.
Ну а Устинов эту примету быстренько переделал тогда под свою необходимость: решил, что телочка, родившаяся в святочную, да еще и в темную ночь, должна обязательно и сама хорошо расти, и в будущем быть плодовитой...
Между прочим, он в иконе с рождением Христа подтверждение этому тоже находил: там изображена была изба с широкими дверьми настежь, а за дверьми - ночь, и очень темная, две звездочки только и мерцают в небе, а из темной ночи через широкие двери и глядит на новоро-жденного Христа та корова, портрет которой лучшим образом мог быть написан со Святки.
И вот с летнего дня одна тысяча девятьсот девятого года, с восьмого июня, когда на устинов-ской ограде появилась Святка, резко переменилась жизнь в его доме. Женская его половина - и Домна, и дочери, и мать еще была жива в то время у Николая Устинова - все застрашились на свете жить: а вдруг не выкормят, не выходят эту святую телочку, не сумеют? Лошадь куплена или своя выращена в хозяйстве - это забота мужиковская, его страх, а корова - забота женская.
Телочка - пряничная, на тонких ножках и ласковая, но и за ножки, и за рожки, и за ласку свою ухода требовала больше, чем свои собственные, человеческие детишки.
Однако и то сказать, что, как только в устиновском дворе появилась Святка, и особенно с тех пор, как сама она принесла первого телка, устиновский двор и стал настоящим хозяйством.
До этого он им, оказывается, еще не был. Не был, да и только. И теперь это легко было понять.
Потому что откуда настоящему двору взяться, ежели он для всей скотины проходной - вошел в него когда хочешь и, тоже когда и куда хочешь, вышел?
Кони стоят в подворье, так они и рядом с юртой кочевника тоже стоят, когда вздумается, днем ли, ночью ли, хозяин седлает и едет куда-нибудь.
От коров-сибирок порядка ждать, что ли? Покуда они дотла сгрызут твою избу?
Об остальной скотине и говорить не приходится, та блудила-ходила и ночевала где ей вздумается, у нее хозяйственных соображений ни на грош.
Другое дело - Святка. Ее вовремя надо и накормить, и напоить, и подоить, и обиходить. Погнала ее хозяйка в стадо - она пошла, не погнала она со двора никуда и ни шагу.
Это верно, что крестьянин - всему свету кормилец, но корова - первая кормилица еще и самому крестьянину, детишкам его, внукам его, всему продолжению крестьянского рода-племени.
И Святка, когда еще телочкой была, еще молока не давала, а уже знала это о себе и так, с таким вот видом и вела себя на ограде, среди всей другой скотины особая. "Ну и походите за мной, поухаживайте, а я, дайте срок, отблагодарю вас всех!" - говорил весь ее вид, всё ее поведение.
И без разговоров, а сразу же пришлось теплый дом Святке ставить на ограде - особую хлевушку с печуркой, а это по тем временам была такая новость для Лебяжки, что поначалу и сам-то Устинов ее стеснялся. Потом привык, а с привычкой этой понял, откуда и когда начинается настоящее хозяйство.
И даже заметил, конечно, про себя, а не вслух, что и во всей-то Лебяжке хозяев еще нет, что лебяжинские мужики только собираются ими быть, но никак не соберутся, и сама-то Лебяжка смахивает на татарский аул: в тех аулах оград не бывало, понятия не имели, а стоит избенка, вокруг бродит разная скотина, землю денно и нощно унавоживает, и весь тут двор. Когда изба врастет в назём по самые окна - ее переносят на другое место, так что подъезжаешь к аулу, а он весь в зарослях лебеды, полыни, конопли дикой, а среди растительности, буйствующей по заброшенным назьмищам, там и здесь домишки без оград, хлевушек и банек, сами по себе.