Комиссия
Шрифт:
– Царь - царем, а солдат - солдатом! Не-ет, мы дак так не делали, когда служили, не поступали! Мы и хвранцуза били под городом Севастополем, и англичанку, и другую нацию, не упомню ужо, кто там ишшо-то был с ими вместях.
– Ну, папаша, а город-то Севастополь вы же всё ж таки отдали тем битым?
– напомнил отцу Смирновский-младший.
– Родька! Брось свое рассуждение!
– покраснел Гаврила Родионович и хлопнул сына по коленке.
– Оне город Севастополь взяли, верно, да и поскорее его обратно нам же отдали, поспешили с его убраться! Енто же не столь нам, сколь им позор - взять, пролить своей крови, сложиться там полками не то в могилы, а прямиком в поленницы, а после отдать город назад? Енто как? Енто же как Бонапарт, язьвило бы его, поблудил по Москве и вот без шапки за свою
– Много, папаша!
– вздохнул Родион Гаврилович.
– Мы - много.
– А енто - худы! Мы, говорю, так не делали, а глядели наоборот - как бы под себя чужедальние города побрать! В Балкании повстречались мы с турком, дак ить где только его не бивали? Взойдем в одну страну и тот же день - р-р-раз ему по морде! Он уйдет оттудова в другую местность страны-то и языки мелкие там, за неделю-какую пешком наскрозь прохо-дятся, а мы его догоним и обратно - р-р-раз по морде. Он - в третью страну упрячется, и мы в третью за им! Он к себе домой - мы к ему домой! Мы георгиевское полковое знамя взяли за ту кампанию тридцать девятым своим полком одна тысяча семьсот девяносто шестого году формирования, а у нас уже на ту пору и знаки на шапках были - опять же за турков, а после нас ребяты служили, дак те, сказывают, трубу серебряную для полка-то выслужили! Во как! А нонче? Родька-то медалев сколь с войны взял, и "Георгиев", и охфицерских тоже наград, ну и што? "Георгиев"-то взял, а города-то отдал! Вот те на! Страм, да и тольки!
Смирновский-сын глядел в окно, молчал. Устинов спросил:
– Сколь же вам годков-то нынче, Гаврила Родионович?
– Ой много, Николка! До того, слышь, много, што и не знаю, куды с ими деваться! Не берет мои годы смерть, язьвило бы ее! И ведь, скажи, никогда и не было ее на меня - ни от турка, ни от хвранцуза, ни от кого на свете! И што я ей не потянулся по сю пору - ума не приложу!
– Вот и хорошо, - улыбнулся Родион Гаврилович отцу.
– И хорошо, что вы живы, папаша. Поживите еще!
– И пожил бы! И не постеснялся, когда бы сам на полати залазил! А то ить не залажу сам-то, своей-то силой - вот где беда! Вниз-то просто, а наверх - никак! Ну, а когда сам-то залазил бы - то и пожил бы ишшо!
– А вы бы внизу, Гаврила Родионович, приладились!
– посоветовал Устинов.
– На лавке, на кровати, а то на полу бы постелились. Пол-от чистый у вас какой!
– На по-о-лу? На лавке? На крова-атке?
– взвился Гаврила Родионович. Да што ты такое говоришь, Николка? Страм один говоришь, более ничо! Енто на полу-то, да на лавках, да в кроватках - детишки спят, да ишшо господа, да ишшо путники разные, солдаты на постое! Вот кто! Видывал ты, Николка, штобы кто когда чужой на полатях спал? Не видывал! Там хозяева только и находятся, более никто! А я што - уже и не хозяин в своей избе нонче? Нет?!
– И Гаврила Родионович встал, фыркнул сквозь реденькую, не очень приметную бородку и ушел на кухню снова. Уходя, посмотрел на Устинова слезливыми, но еще бойкими и сердитыми глазками.
Родион Гаврилович спросил:
– Так подсадить вас, папаша, на полати-то?
– И не надоть! И на лавке вот посижу. Как ровно в гостях посижу! Вот!
– И с шумом закрыл двери из кухни в горницу.
– Обиделся?
– спросил Устинов у Смирновского-младшего.
– Ничего, пускай посидит на лавке, походит ногами, - залеживаться вредно ему.
– Старорежимный старик-то Гаврила Родионович!
– А я бы, Коля, я бы, Коля, счастлив был такую же жизнь прожить! И в таком же сознании прожитого умереть!
– Мне бы, Родион Гаврилович, снова узнать у тебя - не хватит ли нам убийства? Убийства своих и чужих? И храброго, и нехраброго? Кровопролития ученого - как вот народные защит-ники эсеры, сами господа, в других господ, только монархистов, стреляли, три убийства в день делали в России перед войной; и вовсе неученого - темного, как мы, солдатики, с буржуями в прифронтовой полосе учиняли? И разве не подали мы нисколько мирного примера, русские мужики, когда побросали на войне оружие - пропади оно пропадом, пущай его берет кто желает, а у нас дома своих и мирных дел по горло?! Вот как мы рассудили, но тут являешься ты, офицер Смирновский Родион Гарвилович, со своею храбростью: "Нет, вы худо сделали, мужи-ки! Идите и воюйте обратно до победного конца!" Ты, правда, получше других - и во время войны с мужиками в окопе находился, и теперь не желаешь с нами воевать, а только с чужим - с немцем либо с турком! Но ведь всё одно храбрость покоя тебе не дает, руки у тебя по ору-жию чешутся, душа по ему ноет. Геройство тебе необходимо, не можешь ты без его обойтись, и вот уже ты, несмотря ни на что, отдельно от нас, мужиков, стоишь. Герой завсегда отдельный, и ему нельзя ни в Лесной Комиссии состоять, ни даже вместе со своей деревней пойти в помочи школу строить...
– Школу я не пошел строить - так это потому, что не знал, как с людьми встречаться. Не знал - кому я нынче друг, а кому, может, уже и враг. Не знал, кто мне руку подаст, а кто отвернется. Так же и отвернется, как офицеры-дворяне отворачивались от меня в офицерском собрании. Это трудно, Коля, тяжело. Да. А храбрость - так она не только мне, она и тебе покоя не дает.
– Мне?!
– Тебе! Как бы не она - ты и не искал бы подлинного, то есть смелого, дела! Ты сидел бы дома, и не нужны тебе были бы никакие Комиссии. Сидел бы и ждал: что будет, то и ладно, лишь бы тебе живому остаться! Но тебе не сидится, нет! Тебе не молчится, и ты речи степным порубщикам произносишь!
– Я вовсе не храбрец, Родион Гаврилович. Я просто так. Когда нужно очень и другого исхода, кроме храбрости, нет. Вот ты - другое дело: когда в действительности затеется вокруг война - ты многие и многие тысячи людей за собой поведешь! В гражданской-то войне, в России, - кто нонче тысячи-то водит? Поручики и водят! После ты будешь тем, чем хочешь быть - славным героем! Со славной жизнью!
– До геройства мы, Коля, не доживем! Никто!
– Ну уж?!
– Нет, это точно! В нынешнюю германскую войну кто из офицерства жив остался? Только не те, кто ее начинал, кто вступил в нее с самого начала. Тех - нет, те - убиты. Остался второй да третий эшелон. Я остался, так это потому, что чуть ли не год самого тяжелого времени про-был в офицерском училище. Ты остался - потому, что дважды уходил на переформирование. Да и какое может быть нынче геройство в братоубийственной войне? Все замараны будем в ней пожарами, убийствами мирных жителей, мало ли чем? Братоубийственная война - она ведь еще чем страшная, Устинов? Она в каждом городе и в каждой деревне в первую очередь снимает головы с самых умных людей. С самых гражданских! С тебя вот снимет. С Калашникова. С Дерябина, потому что он любит действовать.
Смирновский отодвинул блюдечко с чаем, встал, походил по горнице, двигаясь быстро, но бесшумно - пимы-барнаулки звука не давали. Потеребил на себе подтяжки и спросил:
– Учителя, Коля, ищешь? Хотя бы и во мне?
– Ищу... Не худо бы найти.
– А заблудший - какой же учитель?
– Святые тоже много блуждали. А учили. Зависит - от чего человек заблудился: от ничтожества своего или слишком много в нем человеческого, гораздо более, как во всех других людях.
– Нет, Коля, я от учительства отказываюсь! Не могу!
– А у тебя-то, Родион Гаврилович, был учитель? Когда ты не от родного отца научился тем словам, которые нынче произносил, тогда от кого же? От Зурабова-капитана?
– Нет!
– пожал плечами Родион Гаврилович.
– Нет, Зурабов от меня отказался. Учитель-ствовать надо мною не смог. Так же как и я нынче отказываюсь от тебя. Точно так же.
А капитан Зурабов - очень известный был офицер в полку, и говорили друг Смирновско-го. Заметно было - не очень-то старшее начальство его жаловало, хотя он и благородных был кровей, первостатейной выправки и тоже особой храбрости человек. И только когда полк нужно было представить генералитету - батальон Зурабова чеканил шаг впереди, и сам он тоже шел при всех своих орденах картинка картинкой. Строгости же к нижним чинам был неимоверной, и в конце войны случилось с ним вот что: сначала Зурабов заседал в военно-полевом суде и многих пострелял солдат за невыполнение приказов, за дезертирство, а потом солдаты схватили Зурабова, судили своим судом и расстреляли.