Коммунистическая оппозиция в СССР (1923-1927) (Том 1)
Шрифт:
через два с половиной месяца после только что цитированного "Письма к товарищам" октябрьское восстание было уже далеко позади. Власть была уже в руках Советов. И, тем не менее, Ленин, который не имел склонности искусственно оживлять оставленные позади разногласия, если в этом не было безусловной необходимости, счел необходимым 26 декабря, то есть перед созывом учредилки, вернуться к спорному вопросу. Вот что мы читаем по этому поводу в его тезисах об Учредительном Собрании: "Всякая попытка, прямая или косвенная, рассматривать вопрос об Учредительном Собрании с формальной, юридической стороны, в рамках обычной буржуазной демократии, вне учета классовой борьбы и гражданской войны, является изменой делу пролетариата и переходом на точку зрения буржуазии. Предостеречь всех и каждого от этой ошибки, в которую впадают немногие из верхов большевизма, не умевших оценить октябрьского восстания и задач диктатуры пролетариата, есть безусловный долг революционной социал-демократии" (т. XV, стр. 53).
Ленин считал, как видим, безусловным долгом своим предупредить всех и каждого от ошибки, обнаружившейся как раз в споре о "комбинированном" типе государства. Он считал нужным сделать такое предупреждение, очень жесткое по тону, спустя два месяца после победоносного восстания. Мы видим, однако, что смысл этого предупреждения некоторыми товарищами наполовину забыт, наполовину ложно истолкован. А между тем, в международном масштабе - а, следовательно, и для нас -оно сохраняет и сегодня всю свою силу. Ведь всем коммунистическим партиям еще только предстоит пройти через стадию фактического ниспровержения демократического государства. Это задача гигантской трудности; в странах старой демократии -- в тысячу раз более трудная, чем у нас. Формально все коммунисты стоят на почве "отрицания" формальной демократии. Но ведь это еще не решает вопроса. Остается еще самое главное: революционно ниспровергнуть демократию, глубоко вросшую в национальные нравы, ниспровергнуть на деле. Давление буржуазно-демократического общественного мнения окажет на этом пути могущественнейшее сопротивление, которое нужно понять и оценить заранее. Это сопротивление неизбежно проникнет и внутрь самих коммунистических партий, вызовет внутри их соответственные группировки. Можно заранее не сомневаться, что самой распространенной, нормальной, типичной формой "соглашательства" с буржуазной демократией явится именно идея "комбинированного государства" --в обход восстания и захвата власти. Это естественно вытекает из всей обстановки, из всех традиций, из всего соотношения классов. Вот почему нужно "предостеречь всех и каждого" от этой неизбежной опасности, которая для менее закаленных партий может стать роковой. Вот почему нужно сказать европейским товарищам: "смотрите, у нас в России, при нашей превосходной партии, иллюзии демократии, хотя бы и своеобразно преломленные, овладели в решающий момент сознанием выдающихся революционеров; у вас эта опасность неизмеримо больше; готовьтесь к ней; изучайте опыт октября; продумывайте его во всей его революционной конкретности: впитывайте его в плоть и в кровь!" Делать такие предостережения не значит подменять
ленинизм. Нет, это значит верой и правдой служить ему.
Тов. Зиновьев спрашивает: была ли предоктябрьская и октябрьская оппозиция против захвата власти правой группировкой, или правым течением, или правым крылом? На этот вопрос, который, казалось бы, вовсе и не является вопросом, тов. Зиновьев отвечает отрицательно. Его ответ чисто формалистический: так как большевистская партия монолитна, то у нее не могло быть в октябре правого крыла. Но совершенно очевидно, что большевистская партия не в том смысле монолитна, что в ней никогда не возникало правых тенденций, а в том смысле, что она всегда успешно справлялась с ними: иногда отсекала их, иногда рассасывала. Так было и в октябрьский период. Казалось бы, тут и спорить не о чем: раз в момент, когда переворот назрел, в партии обнаружилась оппозиция против переворота, то это была оппозиция справа, а не слева. Не можем же мы, как марксисты, ограничиваться только психологической характеристикой оппозиции: "колебания", "сомнения", "нерешительность" и прочее. Ведь эти колебания имели политический, а не какой другой характер. Ведь эти колебания противопоставляли себя борьбе пролетариата за власть. Ведь это противопоставление обосновывалось теоретически и велось под политическими лозунгами. Как же можно отказываться от политической характеристики внутрипартийной оппозиции, выступившей в решающий момент против захвата власти пролетариатом? И почему необходимо такое воздержание от политической оценки? Это я совершенно отказываюсь понять. Можно, конечно, поставить вопрос психологически и персонально, например: случайно или неслучайно тот или другой товарищ оказался в составе оппозиции против захвата власти? Я этого вопроса совершенно не касался, ибо он не лежит в плоскости оценки тенденций партийного развития. Тот факт, что у одних товарищей оппозиция измерялась месяцами, у других - неделями, может иметь только личное, биографическое значение, но не влияет на политическую оценку самой позиции. Она отражала давление на партию буржуазного общественного мнения в тот период, когда над головой буржуазного общества сгущалась смертельная опасность. Ленин обвинял представителей оппозиции в том, что они "фатально" проявляют оптимизм насчет буржуазии, и "пессимизм" - по части революционных сил и способностей пролетариата (XIV, ч. II, стр. 276). Надо просто перечитать письма, статьи и речи Ленина, относящиеся к этой эпохе, и всякий убедится без труда, что через них красной нитью проходит характеристика оппозиции, как правого уклона, отражавшего давление буржуазии на партию пролетариата в период, предшествующий завоеванию власти. Причем характеристика эта не ограничивается одним только периодом непосредственной острой борьбы с правой оппозицией, а повторяется у Ленина и значительно позже. Так, в конце февраля 1918 года, то есть четыре месяца спустя после октябрьского переворота, во время "свирепой" борьбы с левыми коммунистами, Ленин называет октябрьскую оппозицию "оппортунистами Октября". Можно, конечно, напасть и на эту оценку: разве в монолитной большевистской оппозиции могут быть оппортунисты? Но такой формалистический довод, конечно, повиснет в воздухе, раз дело идет о полити
ческой оценке. А политическая оценка была дана Лениным, им обоснована, и считалась общепризнанной в партии. Не знаю, зачем ее ныне ставить под знак сомнения?
Почему правильная политическая оценка октябрьской оппозиции важна? Потому что она имеет международное значение; она еще только получит свое полное значение в будущем. Здесь мы подходим вплотную к одному из главных уроков нашего октября, и урок этот получает ныне новые, огромные пропорции после отрицательного опыта немецкого октября. С этим уроком мы будем встречаться в каждой пролетарской революции.
Среди многих трудностей пролетарского переворота есть одна совершенно определенная, конкретная, специфическая: она вытекает из задачи партийно-революционного руководства. При резком повороте событий даже самые революционные партии, как повторял Ленин, рискуют отстать, и противопоставить вчерашние лозунги или приемы борьбы новым задачам, новым потребностям. А более резкого поворота событий, чем тот поворот, который создает необходимость вооруженного восстания пролетариата, вообще не может быть. Здесь и возникает опасность несоответствия между партийным руководством, между политикой партии в целом и между поведением класса. В "нормальных"условиях, то есть при сравнительно медленном движении политической жизни, такие несоответствия, хоть и с ущербом, но без катастрофы. А в периоды острых революционных кризисов не хватает как раз времени для того, чтобы устранить несоответствие и, так сказать, выравнять фронт под огнем. Периоды высшего обострения революционного кризиса бывают, по самой своей природе, быстротечны. Несоответствие между революционным руководством (шатания, колебания, выжидательность...) и объективными задачами революции может иногда в течение нескольких недель и даже дней привести к катастрофе, к утрате того, что было подготовлено годами работы. Разумеется, несоответствие между руководством и партией (классом, всей обстановкой) может иметь и противоположный характер: это когда руководство обгоняет развитие революции, принимая пятый месяц беременности за девятый. Наиболее яркий пример такого несоответствия мы видели в Германии в марте 1921 года. Там мы имели в партии крайнее проявление "детской болезни левизны", и как результат -пучизм (революционный авантюризм). Эта опасность вполне реальна и для будущего. Уроки Третьего Конгресса Коминтерна сохраняют поэтому всю свою силу. Но прошлогодний немецкий опыт показал нам с жестокой наглядностью противоположную опасность: обстановка созрела, а руководство отстает. Пока руководство успеет выровняться по обстановке, меняется обстановка: массы отливают и резко ухудшается соотношение сил. В немецком поражении прошлого года было, конечно, много национального своеобразия, но были и глубоко типические черты, которые знаменуют общую опасность. Ее можно назвать кризисом революционного руководства. Низы пролетарской партии гораздо менее восприимчивы к давлению буржуазно-демократического общественного мнения, но известные элементы партийных верхов и среднего партийного слоя будут неизбежно, в большей или меньшей мере, поддаваться материальному и
идейному террору буржуазии в решающий момент. Отмахиваться от этой опасности нельзя. Конечно, против нее нет какого-либо спасительного средства, пригодного на все случаи. Но первый шаг борьбы с опасностью понять ее источник и природу. Появление (или развитие) правой группировки в каждой коммунистической партии в "октябрьский" период отражает, с одной стороны, величайшие объективные трудности и опасности, а с другой, - бешеный напор буржуазного общественного мнения. В этом суть и смысл правой группировки. Именно поэтому неизбежно возникновение в коммунистических партиях колебаний и шатаний в этот именно момент, когда они более всего опасны. У нас эти колебания и трения имели минимальный характер. Это и дало нам возможность совершить октябрь. На противоположном полюсе стоит германская коммунистическая партия, где революционная ситуация оказалась упущенной, а внутрипартийный кризис был так остер, что привел к полному обновлению всего руководящего аппарата партии. Между этими крайними полюсами будут, по всей вероятности, располагаться все коммунистические партии в свой "октябрьский" период. Свести неизбежные кризисы революционного руководства к минимуму - одна из важнейших задач каждой коммунистической партии и Коминтерна в целом. Достигнуть этого можно, лишь поняв наш октябрьский опыт, поняв политическое содержание октябрьской оппозиции внутри нашей партии.
Вопросы настоящего
Чтобы перейти от оценок и уроков прошлого к вопросам настоящего, я начну с частного, но чрезвычайного яркого и острого обвинения, которое поразило меня своей неожиданностью.
Один из критиков договорился до того, будто в своих воспоминаниях я взваливаю "ответственность"(?!?) за красный террор на Ленина. Что, собственно, может означать такая мысль? Она предполагает, очевидно, какую-то потребность снять с себя ответственность за террор, как орудие революционной борьбы. Но откуда могла бы появиться такая потребность? Мне это не понятно ни политически, ни психологически. Правда, буржуазные правительства, пришедшие к власти путем революций, дворцовых переворотов и заговоров и прочее, всегда ощущали потребность набросить покров забвения на условия своего пришествия к власти. При-крашиваиие и фальсификация своего "нелегального" прошлого, выскабливание из него воспоминаний о применявшемся кровавом насилии входят непременной составной частью в работу буржуазных правительств, пришедших к власти насильственным путем, после того, как они успеют упрочиться, укрепиться и выработать в себе необходимые консервативные навыки. Но как и почему такая потребность может возникнуть у пролетарских революционеров? Мы существуем как государство свыше семи лет, мы находимся в дипломатических отношениях даже с архиконсервативным правительством Великобритании, принимаем титулованных послов, но мы ни на йоту не отказываемся от тех методов, которые привели нашу партию к власти и которые октябрьским опытом
введены в железный арсенал мирового революционного движения. Мы сейчас имеем также мало оснований отказываться от применявшихся нами методов революционного насилия или замалчивать их, как и в те дни, когда мы к ним вынуждены были прибегать для спасения революции. Да, мы принимаем титулованных послов и мы допускаем частный капиталистический оборот, на основе которого воссоздается сухаревское общественное мнение. Конечно, всероссийская Сухаревка, которая вынуждена подчиняться советской власти, весьма мечтает о том, чтобы советское правительство, пришедшее к власти архи-"незаконными" и "варварскими" путями, облагообразилось и стало настоящей "цивилизованной", "почтенной", демократической, то есть консервативной буржуазной властью. При этих условиях не только наша недоношенная, но и международная буржуазия охотно простили бы советской власти ее "незаконное" происхождение, в уверенности, что мы сами не станем о нем больше напоминать. Но поскольку мы не собираемся ни на йоту меняться в своей классовой сущности, поскольку мы сохраняем в полной неприкосновенности свое революционное презрение к буржуазному общественному мнению, у нас не может быть никакой потребности отрекаться от своего прошлого, "сбрасывать" с себя ответственность за красный террор. Совершенно уж недостойной является мысль о желании сбросить эту ответственность - на Ленина. Кто может на него эту ответственность "сбросить"? Он ее несет и без того. За октябрь, за переворот, за революцию, за красный террор, за гражданскую войну - за все это он несет ответственность перед рабочим классом и перед историей и будет ее нести "во веки веков". Или тут, может быть, речь идет об излишествах, об эксцессах? Да где же и когда революции делались без "излишеств" и без эксцессов? Сколько раз Ленин разъяснял эту простую мысль филистерам, приходившим в ужас от эксцессов апреля, июля и октября! Да, ничто не снимает с Ленина "ответственности" за красный террор, ничто и никто. Даже и слишком услужливые "защитники". Красный террор был необходимым орудием революции. Без него она погибла бы. Революции уже не раз погибали из-за мягкотелости, нерешительности, добродушия трудящихся масс. Даже наша партия, несмотря на весь предшествующий закал, несла в себе эти элементы добродушия и революционной беспечности. Никто так не продумал заранее неимоверные трудности революции, ее внутренние и внешние опасности, как Ленин. Никто так ясно не понимал еще до переворота, что без расправы с имущими классами, без мероприятий самого сурового в истории террора никогда не устоять пролетарской власти, окруженной врагами со всех сторон. Вот это свое понимание и вытекающую из нее напряженную волю к борьбе Ленин, капля по капле, вливал в ближайших своих сотрудников, а через них и с ними - во всю партию и трудящиеся массы, Об этом именно я говорю в своих воспоминаниях. Я рисую как Ленин на первых порах революции, наблюдая всюду халатность, беспечность, излишнюю самоуверенность перед лицом нагромождавшихся опасностей и бедствий, на каждом шагу учил своих сотрудников тому, что революция может спастись, лишь перестроив самый характер свой на иной, более суровый лад и вооружившись
мечом красного террора. Вот об этом я и говорю в воспоминаниях. О великой проницательности Ленина, о великой силе духа, о революционной беспощадности - при великой личной человечности. Искать чего-либо другого в моих словах, усматривать в них желание "подкинуть" Ленину ответственность за террор может только политическая тупость и психологическая пошлость.
Если б я хотел так легко швыряться отравленными подозрениями, как иные из моих критиков, я сказал бы: не у меня надо искать "нэповских" тенденций, а именно у тех, которым может приходить в голову самая мысль об отречении от красного террора. И если бы кое-кто из Сухаревской сволочи серьезно поверил таким и подобным обвинениям и стал строить на них какие-либо надежды, то это значило бы лишь, что обвинители создают призрак троцкизма применительно к Сухаревке, -- но это вовсе не значит, что у меня с этим призраком есть что бы то ни было общего.
* * *
Доводы от Сухаревки, внутренней или эмигрантской, нужно вообще привлекать с величайшей осторожностью. Конечно, враги всех мастей радуются каждому нашему разногласию, каждой дискуссии, стремятся раздвинуть каждую щель. Но для того, чтобы из их оценок делать те или другие выводы, нужно проверить: во-первых, понимают ли они, о чем говорят, ибо симптоматическое значение имеет лишь серьезная, деловая и устойчивая оценка умного врага; и во-вторых, не фабрикуют ли они свои оценки специально для того, чтобы разжечь наши разногласия, подлив масла в огонь дискуссии? Особенно это относится к эмигрантской печати, у которой своих прямых политических задач нет, ибо нет массового читателя, и которая спекулирует, главным образом на том, какой отголосок ее суждения найдут в советской печати.