Комната с видом на звезды
Шрифт:
Тут Борис повернулся ко мне, и слабая улыбка тронула его губы. Это оказалась первая человеческая улыбка, которую я увидела от него за все время, что мы были знакомы. Так он сказал мне "спасибо", и я едва заметно кивнула ему.
– Леш, хочу пообещать тебе, что буду стараться, - продолжал Борис.
– И у нас все будет по-другому. Прости своего отца, и позволь нам снова стать друзьями.
Глаза Леши стали влажными от слез, и я представила, что эти слова отца значат для его скованной хрупкой души. Его протест был сломлен. Более того, он больше ему не требовался. Он уже
Я взглянула на Освальда Павловича, и мое сердце сжалось от тоски. Он смотрел на отполированную поверхность прилавка, и мне не нужно было видеть его глаза, чтобы заметить в них слезы. Борис достал руки из карманов пальто и сделал слабый робкий жест, словно хотел распахнуть руки в объятье, но был для этого слишком слаб. Тогда Леша медленно подошел к отцу. Когда его взъерошенная голова уткнулась в ткань пальто, он вдохнул терпкий отцовский запах, в котором смешался одеколон и осенний воздух. Я увидела, как вздрагивали от рыданий его плечи, а Борис гладил сына ладонью по волосам.
Никто не произнес ни слова. Когда Леша успокоился, Борис кивнул на дверь, и парень повернулся к деду. В его глазах стоял вопрос, и Освальд Павлович кивнул. Потом он все же посмотрел на Бориса, а мне стали видны его покрасневшие глаза.
Нам, людям, всегда трудно признавать свои ошибки. И еще труднее сказать о них вслух. Порой в стремлении оправдать себя человек заходит так далеко, что уже не может разглядеть разницы между правдой и собственным вымыслом. А потом пелена спадает с глаз. В конечном итоге она всегда спадает, но в тот момент бывает уже поздно.
Но никогда не бывает слишком поздно, чтобы поступить правильно. Рассказать о поджоге кофейни. Или рассказать о своей любви к сыну.
– Это хорошие слова, и я рад, что ты нашел их для Леши, - проговорил Креза, чувствуя, как ком слез и горечи мешает ему продолжить.
– Эти слова двадцать лет назад следовало сказать мне, - голос Освальда Павловича глубоким тоном оседал по витринам лавки, ложился на плечи мне и Борису.
– Я знаю, что прошло слишком много времени, и мне никогда не исправить того, что было. Ты можешь отвернуться от меня и уйти. И никто тебя не осудит. Но я тоже хочу просить тебя дать мне шанс. Может, в твоей жизни еще найдется место для своего старика?
С замиранием сердца я ждала, что же ответит Борис. Мне хотелось верить, что он сильнее, чем думает, и сможет простить своего отца. И он смог, - я увидела это в его глазах прежде, чем Артемьев что-то сказал.
– Когда я ушел из дома, - начал вспоминать Борис, - я всегда представлял себе что-то подобное. Будто ты стоишь передо мной, просишь прощения, а я ухожу и оставляю тебя одного. Даже потом, когда я стал взрослым, и все невзгоды остались позади, это сцена не давала мне покоя. Я предвкушал ее. Хотел показать, что я всего добился сам... И вот это случилось, но я не знаю, куда девалась моя ненависть. Я совсем не хочу отталкивать тебя.
Руки Освальда Павловича, покрытые морщинами, закрыли его лицо. Он вытирал слезы, но они стекали по истонченной коже щек, и ему пришлось достать платок из кармана. Таким слабым и беспомощным я его еще не видела. У Бориса не хватало
– Борис, если у вас нет никаких дел, то оставайтесь, - улыбнулась я, обнаружив в себе талант массовика-затейника.
– Я присмотрю за лавкой, а вы поможете Освальду Палычу успокоиться...
Мое предложение было принято негласно. Все трое скрылись за дверью смежной комнаты, и я притворила ее, оставшись в торговом зале одна.
***
Как и обещала Максиму, в назначенное время я уже подходила к воротам института. Смеркалось. Лавку я покинула с легким сердцем, которое снова увидело чудеса человеческой жизни. Три поколения одной семьи заново узнавали друг друга в небольшой комнате, и я была тому негласным свидетелем. То, что когда-то казалось далекой мечтой, стало сегодняшним днем. Мне удалось сделать что-то хорошее, достучаться до спящих сердец и показать им, что самое важное - это семья.
Было около восьми вечера, и хоть в некоторых окнах здания еще горел свет, никого из студентов уже не было. К своему удивлению, у входа в корпус я увидела Андрея и Настю. На улице царила вечерняя прохлада, и моя подруга стояла в милой синей шапочке с двумя помпонами по бокам.
– Выходит, он решил угробить нас всех!
– воскликнул Сажнев, когда увидел меня.
– А я думала, это романтическое свидание, - вздохнула я.
– Вы же просто так здесь ошиваетесь?
– Я что-то нервничаю, - призналась Настя.
– Вдруг какой-нибудь псих зомбировал Макса, и он нас всех убьет.
В этот момент дверь института открылась, и на пороге показался сам Давыдов.
– Вы чего на улице торчите?
– удивленно спросил он.
– Так, давайте за мной.
Его крепкая рука легла мне на плечи, и мы двинулись вдоль корпуса.
– Какой курс?
– бросил Андрей через плечо.
– Подсобка, - беззаботно ответил Максим, и я почувствовала, как мы все вздрогнули от этого слова.
– Я не понял, - пробормотал Сажнев.
– Это прикол?
Давыдов вздохнул и покачал головой.
– А вот и Грузин возник, - пробормотал он.
– Все подробности потом, пока иди.
По неясной причине мы продолжали двигаться к подсобке. Вскоре мы уже оказались на территории внутреннего двора, которую благополучно пересекли. Я видела тонкую улыбку на губах Максима и не могла понять, что же он задумал. А Давыдов уже подошел к двери и, повозившись с замком, открыл ее перед нами.
– Прошу!
– жестом он приглашал нас войти. Настя и Андрей переступили порог подсобки, и я услышала их восторженные возгласы. Уже отсюда мне было видно, что в подсобке теперь горит свет, и заходить туда теперь не так страшно. Давыдов продолжал улыбаться. Когда я взглянула на него, он кивнул, и я тоже вошла внутрь. И мне было чему удивиться.