Комната
Шрифт:
— Ни в коем случае, Хозе.
— Я говорю тебе правду. Окружающий мир тебе очень понравится. Подожди, вот увидишь заход солнца, когда небо на закате еще розовое и пурпурное…
Я зеваю.
— Прости меня, — снова шепчет Ма, — ложись в постель.
Я смотрю, здесь ли пакет с мусором. Его нет.
— А Старый Ник приходил?
— Да, я сказала ему, что ты заболел. Что у тебя судороги и понос.
Мне показалось, что Ма вот-вот засмеется.
— А почему ты…
— Чтобы он легче поверил в наш обман. Мы совершим побег завтра ночью.
Я выдергиваю свою руку из ее рук.
— Не надо было ему говорить.
— Джек…
— Это плохая идея.
— Но ведь мы составили отличный план.
— Это — дурацкий, глупый план.
— Другого у нас нет, — очень громко произносит Ма.
— Но я же сказал «нет».
— Да, но до этого ты сказал «может быть», а еще раньше ты сказал «да».
— Ты — обманщица.
— Я — твоя мать. — Ма почти кричит. — Это означает, что иногда мне приходится выбирать за нас обоих.
Мы ложимся в постель. Я сжимаюсь калачиком, повернувшись к ней спиной. Как бы я хотел получить в качестве воскресного подарка специальные боксерские перчатки, чтобы побить ее!
Я просыпаюсь в страхе, и страх меня не покидает.
Ма не смывает наши какашки, она разбивает их ручкой деревянной ложки, чтобы они стали похожи на густой суп, который пахнет просто отвратительно.
Мы ни во что не играем, а просто тренируемся — я лежу, полностью распластавшись, и не произношу ни слова. Я и вправду начинаю чувствовать себя больным; Ма говорит, что это сила воображения.
— Ты так хорошо притворяешься, что обманул даже свой собственный организм.
Я снова собираю свой рюкзак, который на самом деле является наволочкой. Я укладываю туда дисташку и желтый шар, но Ма говорит «нет».
— Если ты что-нибудь возьмешь с собой, Старый Ник сразу догадается, что ты решил бежать.
— Я спрячу дисташку в карман брюк.
Но Ма качает головой:
— Ты будешь в одной ночной футболке, потому что, если у тебя действительно сильный жар, ничего другого на тебе быть не может.
Я представляю себе, как Старый Ник несет меня в грузовичок, и у меня сразу же начинает кружиться голова. Мне даже кажется, что я сейчас упаду.
— Ты боишься, — говорит Ма, — но поступаешь смело.
— А?
— Ты — боязливо-смелый.
— Болый.
Обычно она смеется, когда я составляю слово-бутерброд, но мне сейчас совсем не до смеха.
На обед у нас суп с говядиной, но я просто сосу крекеры.
— Чего ты теперь боишься? — спрашивает Ма.
— Больницы. Вдруг я все перепутаю?
— Тебе нужно будет сказать им, что твоя мама живет взаперти, а запер ее тот человек, который тебя привез.
— Но слова…
— Что «слова»? — Маждет.
— Вдруг они вообще не произнесутся?
Она кладет голову на руки.
— Я все время забываю, что ты ни с кем, кроме меня, никогда не разговаривал.
Я жду. Ма медленно и с шумом выдыхает из себя воздух.
— Знаешь, что я тебе скажу. Я напишу записку, в которой все объясню, и ты ее спрячешь.
— Хорошо-о.
— И ты отдашь ее первому же человеку, которого увидишь в больнице. Только не больному, а тому, кто будет в белом халате.
— А что этот человек с ней сделает?
— Прочитает, конечно.
— Неужели в телевизоре умеют читать?
Ма смотрит на меня с удивлением:
— Запомни, эти люди самые настоящие, как и мы с тобой.
Я до сих пор в это не верю, но ничего не говорю. Ма на куске линованной бумаги пишет записку. Она описывает нашу судьбу и комнату и заканчивает словами: «Пожалуйста, помогите нам к. м. с.», что означает «как можно скорее». Вначале стоят два слова, которых я до сих пор ни разу не видел. Ма говорит, что это ее имя и фамилия. Их имеют все люди из телевизора. Так снаружи называли ее все, кто ее знал, только я зову ее Ма.