Компаньонка

Мориарти Лора

– От Эрла ничего. Увы. – Он посмотрел на нее с сочувствием, но не обнял. Мало ли кто смотрит; конечно, брат запросто может обнять сестру, если та беспокоится, но они так привыкли к осторожности, что никогда не рисковали. – Зато – смотри. – И он протянул ей открытку. Черно-белый натюрморт – затушеванный цветок ириса в вазе. На обороте пол-открытки занимает Корин адрес, а рядом написано: «Спасибо». Кора узнала почерк. Он не изменился за все эти годы. Она узнала бы его, даже если бы внизу не стояли инициалы «ЛБ».

На открытке был почтовый штемпель Нью-Йорка. Дата: несколько дней назад.

Глава 21

Эрла

не убили. Его корабль трижды побывал в бою, но Кора и Алан узнали об этом уже после войны, когда Эрл вернулся к семье в Сент-Луис и снова стал работать в больнице. А если бы его послали в Европу? Выжил бы он? Кора об этом не думала: вернулся – и слава богу. Грета родила вторую дочь и назвала ее в честь своей матери. Обе внучки, и Донна, и малышка Андреа, часто гостили у Коры по выходным. Кора понимала, какое огромное счастье ей выпало, какая чаша минула. Не всем матерям так повезло. Кора с трудом заставляла себя уразуметь репортажи о концлагерях, о бомбежках Дрездена, Хиросимы и Нагасаки. Это страшно – постоянно ощущать, как непрочна и уязвима твоя собственная радость. Эрла могли убить. Сама она могла родиться там, где сейчас творится этот кошмар, узнала бы его на своей шкуре, а не из новостей, пережила бы гибель близких. Коре казалось, что эта мысль – какое-то откровение, к которому она шла годами. На самом деле она чувствовала то же в детстве – благодарность Кауфманам и тревожное понимание: как легко поезд мог привезти ее к кому-нибудь другому, к другой судьбе.

Конечно, у них тоже случались мелкие неприятности. Весной 1946 года Йозеф поскользнулся на ледышке и сломал правое запястье. Рука в тяжелом гипсе походила на огромную неподвижную клешню, и Йозеф почти три месяца сварливым крабом загребал по дому, маясь от безделья. Потом случилась жестокая весенняя буря, и соседский платан рухнул прямо к ним на крышу. Но никого не зашиб, только разрушил третий этаж. Ливень залил пол, по спальням скакали предприимчивые белки – и Кора опять мысленно говорила судьбе «спасибо».

А потом заболел Алан. Стал больше уставать, в контору ездил теперь только на полдня. Приходил, ложился спать и просыпал ужин. Кора снова разогревала, но Алан почти не ел. Она говорила ему, что волнуется, но он уверял, что не болен, просто нужно отдохнуть. Наконец Реймонд сильно с ним из-за этого поссорился (Кора слышала из своей комнаты) и заставил пойти к врачу. Алан противился как мог, и это тоже был тревожный знак. Позднее Кора и Реймонд поняли: он догадывался. Да, рак поджелудочной, притом запущенный. Ахать времени не было. Врач сказал – два месяца. Два трудных месяца.

Через несколько недель Алан уже не спускался. Кора носила ему наверх жидкий суп и кормила с ложки. Приносила еду и Реймонду. Тот уже год не работал, теперь все дни напролет просиживал в зеленом мягком кресле у постели Алана и, если тот мог слушать, читал вслух своим резким, молодым голосом. Реймонд колол Алану морфий, помогал доходить до уборной, мыл его. На год младше Алана, семидесятилетний Реймонд был еще силен и широк в плечах.

Грета была беременна третьим, но тоже приходила каждый день ровно в два, пока Донна была в садике, а Андреа спала. Грета видела, что Реймонд все время сидит у постели Алана, но ничего не говорила. Может быть, и не догадывалась, что Реймонд проводит там целые дни. Впрочем, в десять вечера он всегда уходил домой: даже в такой ситуации приходилось учитывать, что соседи не дремлют. Если что, ночью Алана поднимал Йозеф, а утром Реймонд возвращался.

По временам Алан впадал в беспамятство – доктор сказал, из-за морфия. Не раз он путал Кору

со своей бабушкой и спрашивал ее: я был хорошим мальчиком? можно мне пойти покататься на санках с Хэрриэт? А час спустя снова звал ее Корой. Я очень любил тебя, сказал он; больше, чем вначале рассчитывал. Он просил прощения – то ли за то, что заболел и умирает, то ли за то, что взял ее замуж, и за первые несчастные годы брака.

– Все хорошо, – говорила ему Кора. – Не тревожься. Не надо.

– Только детям не говори, – прошептал он однажды, глядя на нее лихорадочно и осмысленно. Он не бредил. Кора стерла слюну с обметанных губ. – Обещай, Кора. Обещай, что никогда им не скажешь.

– Обещаю. – Она взяла его за руку. – Я поняла.

Когда стало ясно, что дело идет к концу, приехали Говард и Эрл. Они перенесли матрас из прежней комнаты Говарда к отцу и по очереди спали в ногах кровати, на случай если он проснется ночью. Днем тот или другой обязательно дежурил в кресле Реймонда. Сам Реймонд ушел, едва они приехали. Он мог изредка навещать Алана – Говард и Эрл знали, что Реймонд его лучший друг. Но сидеть у постели постоянно – это могло показаться чрезмерным. Кора понимала, что Алан сам велел Реймонду уйти. Наверное, они успели попрощаться.

Все же Кора боялась за Реймонда. На похоронах все утешали ее, обнимали, говорили, как сочувствуют. Она принимала их соболезнования, с благодарностью слушала добрые слова об Алане. Но все время, сквозь боль, она помнила про Реймонда, который стоял в стороне совсем один. Йозеф подошел и тихо с ним заговорил, но Реймонд покачал головой и отвернулся. Может, знал, что способен перенести горе только в одиночку. Так и ушел один.

Кора, как и раньше, приглашала его ужинать. Сначала он отказывался, затем стал соглашаться. Насколько тяжко ему сидеть рядом с ними перед пустым стулом Алана, Кора не знала. Так или иначе, Реймонд стал приходить, и уж не из-за того, что Кора хорошо готовила. Он искал их общества, ибо только они понимали его горе. Реймонд и Алан были вместе пятьдесят лет, включая годы перерыва в отношениях. И вот теперь он сидит за этим столом с Корой и Йозефом и каждый может показать на стул Алана, сказать «он», «ему» – и остальные поймут.

Однажды вечером Йозеф сказал:

– Алан-то был ненамного старше меня.

Они мыли посуду. Больше в доме никого не было. Реймонд, в тот вечер особенно тихий, ушел сразу после ужина.

Кора протянула Йозефу мокрую тарелку.

– Ты на двенадцать лет моложе его. А я твоя ровесница.

Йозеф вытер полотенцем край тарелки. Лицо у него было не столько мрачное, сколько задумчивое. Кора выждала. Йозеф теперь носил очки с толстыми стеклами, и золотой луч в правом глазу стал шире и ярче.

– Может, надо сказать Грете про нас. Вот я умру… мы умрем… и она никогда не узнает.

Кора нахмурилась. Они много лет не говорили об этом. Сама она давным-давно все для себя решила, и думала, что Йозеф тоже. Она посмотрела на свои руки в мыльной воде: знакомые морщинистые руки. Что там писал Шопенгауэр? Последние годы жизни – конец маскарада: все маски сорваны [44] . Но вдруг этих «последних лет» осталось еще много? А маски, похоже, никому не вредят.

44

Артур Шопенгауэр, Parerga und Paralipomena, т. 1, гл. 6.