Конан из Киммерии
Шрифт:
Он снова рассмеялся.
— А ты, глупое создание, строила козни, желая отрядить своего волосатого вождя горцев на покорение Имша! Это прекрасная шутка, если бы мне это пришло в голову раньше, я сам постарался бы, чтоб ты попала к нему в руки. И я читаю в твоих мыслях, что даже тогда, когда он схватил тебя, ты не отказалась от мысли сделать его своим орудием, намереваясь использовать всякие свои женские штучки. Но если не брать во внимание твою глупость, все же ты — женщина, на которую приятно посмотреть. Я намерен держать тебя здесь как свою невольницу.
Слыша эти слова, наследница тысяч гордых императоров крикнула со стыдом и злостью:
— Не посмеешь!
Его издевательский смех стегнул ее, как кнут.
— Король не посмеет растоптать червяка на своей дороге? Глупенькая, ты не понимаешь, что твоя гордость значит для меня не более, чем стебелек соломы на ветру. Я, целовавший царицу ада! Ты видела, как я расправляюсь с теми, кто мне сопротивляется!
Съежившаяся от страха, девушка стояла на коленях на бархатном покрывале. Свет померк, в комнате потемнело. Лицо властелина стало ужасным. В его голосе появились повелительные нотки.
— Никогда тебе не покорюсь! — сказала она дрожащим от страха, но решительным голосом.
— Покоришься, — ответил колдун с жесткой самоуверенностью. — Страх и боль приучат тебя к покорности. Я буду стегать тебя ужасом и кошмаром до предела твоей выносливости, пока ты не станешь в моих руках, словно воск, мягкой и податливой на каждое пожелание. Ты изведаешь страдания, которых не довелось перенести ни одной смертной, пока каждый мой приказ не станет для тебя волей богов. Вначале, чтобы унять твою гордость, вернешься в свое забытое далекое прошлое, в свои предыдущие воплощения.
При этих словах мрачная комната словно зашевелилась перед глазами испуганной Жазмины. Волосы у нее на голове встали дыбом, а язык примерз к нёбу. Откуда-то долетел глубокий, зловещий удар гонга. Драконы на гобеленах, извергнув голубое пламя, исчезли. Сидящий на подиуме властелин превратился в бесформенную тень. Серый полумрак сменился густой, мягкой, почти осязаемой темнотой, пульсирующей странным светом. Жазмина не могла уже разглядеть властелина. Она ничего не видела. Только неясно ощущала, что стены и потолок отдаляются от нее, исчезают.
Потом где-то в темноте появилось пламя, то зажигающееся, то гаснущее, как светлячок. Оно увеличилось до размеров мяча, посветлело, стало ослепительно белым. Потом вдруг разлетелось дождем искорок, которые тем не менее не рассеивали мглы. В комнате все же остался слабый отблеск, позволяющий заметить черный гибкий пень, растущий из каменного пола. На глазах ошеломленной Жазмины пень выпустил отростки, принял реальные очертания, на отростках появились ветки, широкие листья и огромные черные, отравляющие цветы, склоняющиеся над сжавшейся на подиуме девушкой. В воздухе стоял еле слышный запах. Это страшный черный лотос в мгновение ока вырос из каменной плиты, так, как он вырастал в таинственных джунглях Кхитая.
Широкие листья колыхались со зловещим шелестом. Цветы склонялись над Жазминой, как разумные создания, танцуя по-змеиному на бледных стеблях. Еле различимые на фоне густой, непроницаемой тьмы, вздымались над ней, как гигантские бабочки, каким-то непонятным способом давая ощутить свое присутствие. Их одуряющий запах кружил голову, и Жазмина пробовала сползти с подиума, но тут же судорожно прильнула к нему, когда пол наклонился под невероятным углом. Деви с ужасом вскрикнула и судорожно сжала руки, но ужасная сила разжала ее пальцы. У нее было ощущение, что она потеряла рассудок, а весь мир рассыпался в прах. В черной ревущей ледяной пустыне она была лишь дрожащим атомом разума, уносимым ветром, который грозил задуть слабое пламя ее жизни, как дыханье бури гасит горящую свечу.
Потом она ощутила внезапный импульс и движение, когда атом, в который она превратилась, смешался и слился с мириадами других атомов, рождая жизнь в бродящем болоте первобытной жизни. Уминаемая созидающими ладонями Природы, она вновь превратилась в мыслящую единицу, медленно кружащуюся по бесконечной спирали своего существования.
Охваченная ужасом, увидела и узнала свои предыдущие воплощения и вновь воплощалась во все тела, в которые во все эти века помещалось ее «я». Вновь ранила свои ноги на длинной, изнурительной дороге своих воплощений, увлекшей в забытое прошлое. Вновь, дрожа, сжималась она в первобытных джунглях перед праначалом Времени, догоняемая кровожадными существами. Одетая в шкуры, брела она по колено в воде по болоту рисового поля, сражаясь за драгоценные зерна с догоняющими ее птицами. Билась с парой мулов, разрыхляла заостренным колышком неподатливую землю и бесконечно наклонялась над ткацким станком в деревенских хижинах.
Она видела пылающие города и с криком убегала от убийц. Бежала нагая и окровавленная по горячему песку, ее тащили на аркане ловцы рабов, она узнала жгучие прикосновения грубых рук к ее телу, стыд и муку внезапного желания. Она кричала под ударами кнута, стонала, пробитая колом, сойдя с ума от ужаса, вырывалась от палача, неумолимо клонящего ее голову на окровавленный пень.
Она узнала родовые муки и горечь преданной любви. Перенесла все мучения, обиды и несчастья, которые мужчина причинял женщине на протяжении тысячелетий, перенесла презрение и злобу, которыми женщина может одарить женщину. И все время она сознавала, кем является, хоть это сознание жгло, как удары кнута. Будучи всеми этими созданиями, которыми она была в прошлом, она вместе с тем знала, что она — Жазмина. Ни на секунду она не теряла этого знания. Она являлась одновременно нагой рабыней, согнувшейся под ударами бича, и гордой владычицей Вендии. И страдала она не только как рабыня, но и как Деви Жазмина, чей гордый характер ощущал удары бича, как прикосновения раскаленного железа.
Одна жизнь срослась с другой в бурлящем хаосе, а каждая следующая несла свое бремя несчастий, стыда и страданий, и так было, пока она не услышала, словно издалека, свой пронзительный крик, словно один долгий крик боли, эхом несущийся сквозь века.
Тогда она проснулась на покрытой бархатом постели в темной комнате.
В кошмарной полумгле она вновь увидела подиум и сидящую на нем фигуру в черных одеяниях. Слегка склоненную голову сидящего прикрывал капюшон, а его узкие плечи едва вырисовывались в царящем здесь сумраке. Жазмина не различала деталей, но вид капюшона вместо бархатной шапочки пробудил в ней неясную тревогу. Она напрягла зрение и ощутила странный, перехватывающий дыхание страх: у нее было такое ощущение, что это не властелин так спокойно сидит поодаль…
Вдруг фигура шевельнулась и встала, поглядывая на нее сверху. Наклонилась и обняла ее длинными руками, скрытыми широкими рукавами черной тоги. Жазмина с молчаливой яростью сопротивлялась, изумленная и испуганная худобой обнимающих ее рук. Голова в капюшоне наклонилась к повернутому лицу девушки. Жазмина пронзительно вскрикнула, охваченная ужасом и отвращением. Ее упругое тело обнимали костлявые руки, а под капюшоном она увидела воплощение смерти и разложения — ужасный череп, обтянутый истлевшей, как древний пергамент, кожей.