Конец света: первые итоги
Шрифт:
Роман «Пьян от плохого вина» начинается с письма школьницы 43-летнему писателю по имени Нил: «Завтра мне исполняется семнадцать. Это смерть!» Ну как это называется? Ни дать ни взять — Христос, протягивающий бичи, чтобы любой желающий мог его отхлестать… Этот сентиментальный роман рассказывает о том, как вспыхивает страсть и как она выдыхается. Дело происходит летом 1972 года (когда Татьяна понимает, что больше не любит автора); роман — продолжение «Возрадуйся, Исайя!» (1974). Это рассказ о несчастливой любви. Он весь обращен в прошлое; это история жизни, в которой одна паршивая девчонка блистательно сумела наломать кучу дров. Перечитывая пылкие письма своей бывшей любовницы («Люблю свою любовь к тебе, ты — единственное, что у меня есть прекрасного, люблю твой язык, похожий на красное яблочко, люблю твой сладкий, как леденец, член, твои лазоревого цвета глаза, твои тонкие золотые ресницы, твою робкую нежность, люблю твою веселость и твою грусть, твои губы, распахнутые от наслаждения… Нил, я люблю вас до умопомрачения, вы — мой остров сокровищ»), герой вздыхает: «Боже, как мы любили друг друга!» Этот вздох великолепен, он переворачивает вам душу. Кто же такой Мацнефф? Ужасный и отвратительный развратник или неизлечимо влюбленный мужчина,
Особенно мне приятно, что действие романа разворачивается в нескольких домах, расположенных в непосредственной близости от того, где живу я; Мацнефф поместил его в квартал Одеон, с которым связано множество знаменитых персонажей, как исторических, так и вымышленных (Атос — улица Феру, Портос — улица Вьё-Коломбье, Арамис — улица Сервандони, Казанова — улица Турнон, не говоря уже о том, что на углу улиц Феру и Вожирар жила мадам де Лафайет, писавшая здесь «Принцессу Клевскую»). А главное, Нил обитает на чердаке седьмого этажа, в доме, что стоит на углу улицы Месье-ле-Прэнс… а я жил там с 7 до 12 лет. Его неверная возлюбленная ходила в лицей Монтеня, где я учился с шестого по второй класс [98 — Во французских школах классы нумеруются в обратном порядке.]. Одним словом, я не способен на объективность оценок. Впрочем, я ее и не обещал. Мацнефф дорожит странноватыми обычаями, царившими в квартале моего детства (например, привычкой ходить обедать в «Клозери» или «Липп»), и его культовыми объектами (церковью Сен-Сюльпис, отелем «Таран», лицеем Фенелона, кинотеатрами на улицах Клюни и Бонапарта и, конечно, Люксембургским садом). Как только любовные страсти начинают смахивать на водевиль, герой снимается с насиженного места и едет в Манилу заниматься содомией с мальчиками или в Швейцарию — сбрасывать лишний вес.
Мацнефф доводит до совершенства прустовскую ностальгию: читая «Пьян от плохого вина», ты словно ступаешь на давно затонувший континент. Он фланирует по Парижу этаким Леоном Полем Фаргом, но ни его снобистские авторские отступления, ни порой раздражающее перечисление имен знаменитостей не способны затушевать главное — любовную страсть (ах, Сара, Кэрин, Лора…). «С одной он занимался философией, с другой французским, с третьей латынью. И со всеми — любовью». Нил Колычефф — alter ego автора в области чувств. Ну да, он неразборчив в связях, но ведь искренне влюблен в Анджолину и жестоко страдает по Веронике. «Пьян от плохого вина» — это не только дневник Синей Бороды для старшеклассниц, но еще и упорно преследующее героя воспоминание о браке, заключенном по любви и разрушенном безжалостным временем и… лыжным тренером! На страницах романа мы встречаемся также со старым сластолюбцем Дюлорье, персонажем, мелькающим во всех произведениях Мацнеффа, и Роденом — банкиром, педерастом, женоненавистником и циником, несмотря ни на что, очень забавным, который фотографирует продажных мальчиков, напоминая нам, каким мучительным было существование гомиков до сексуальной революции (принесшей освобождение, признаемся честно, в основном геям). Паскаль Брюкнер в своей статье, опубликованной в номере «Le Point» от 2 ноября 1981 года, так выразил парадоксальную сущность Нила Колычеффа: это «ветреник, мечтающий о прочном браке». В тот момент, когда он произносит: «Я тебя люблю», он на самом деле думает так. Но за день таких моментов набегает немало, что уж говорить о целой жизни! Любовь — такая особая штука, пессимистам она внушает желание стать оптимистами, а оптимистам — пессимистами. «Чтобы жить свободным, приходится доставлять много страданий другим, но никакие чужие слезы еще никому не помешали хныкать над собственной судьбой».
Я выбрал для своего рейтинга «Пьян от плохого вина», хотя мог бы практически наугад взять любой из томов дневника Габриэля Мацнеффа. Дневник Мацнеффа — неисчерпаемый источник вдохновения для всех моих романов, одна из жемчужин моей библиотеки. Он научил меня жить, читать и писать. Без его дневника я не познакомился бы с Байроном, Казановой, Дюма, Шопенгауэром, Сенекой и Петронием. Публикация дневника при жизни обошлась ему очень дорого, но пусть этот человек знает, что за четыре десятилетия он подарил десяткам тысяч читателей и читательниц свободу, радость жизни, счастье и поэзию. Татьяна, Франческа, Ванесса, Мари-Элизабет благодаря его живому и ясному стилю превратились в иконы. Но в первую очередь это его музы: каждая книга Мацнеффа представляет собой историю девушки и производимых ею разрушений (страсть, наслаждение, жалобы родителей, ЗППП [99 — Заболевания, передающиеся половым путем.], сцены семейной жизни, измены, страстные письма, разрыв, ненависть, тоска об ушедшей любви, угрызения совести, ужас равнодушия). Мацнефф всего себя отдал искусству и любви. Ни у одного ныне живущего французского писателя нет ни такой смелости, ни такой последовательности. Упомянутые выше противоречия (соблюдающий диету обжора, явившийся из ада ангел, разнузданный романтик, янсенист и эпикуреец) помогают ему забыть о смерти. Он понял, что литература — единственный способ сделать любовь вечной. «Она порвала мои фотографии? Выбросила на помойку мои книги? Она живет с другим? Мы никогда больше не увидимся? Ну и пусть. Зато то, что мы пережили вместе, продолжает жить и сиять ярче солнца» («Бедовая Гэб», «Calamity Gab», 2004).
//- Биография Габриэля Мацнеффа — //
Следует вспомнить, что Мацнефф не всегда подвергался бойкоту и был бедным; одно время даже очень важные персоны не стыдились прилюдно пожать ему руку. Например, Доминик Ногез называл его «живым сокровищем». Габриэль Мацнефф родился в 1936 году в Нейи-сюр-Сен, в семье русских эмигрантов, и написал около 40 книг, делающих честь французскому языку. Этот сосредоточенный на себе писатель, тщательно скрывающий свой возраст (ему 75 лет), тем не менее вел авторские колонки сначала в «Combat», а затем в «Le Monde». В «Combat» он поддерживал советских диссидентов, причем в то время (1963 год), когда никто и пальцем не шевельнул, чтобы разоблачить ужасы ГУЛАГа. Также одним из первых французских интеллектуалов он встал на защиту палестинского народа («Арабский блокнот», «Le Carnet arabe», 1971). Но в первую очередь он был прозаиком: «Возрадуйся, Исайя»(«Isaïe réjouis-toi») и «Пьян от плохого вина» («Ivre du vin perdu») принадлежат к числу лучших романов о любви ХХ века. Дневник он вел с 17 лет. Писал стихи («Super flumina Babylonis» [100 — «На реках вавилонских» (лат.) — начальная строка 136-го псалма из книги Псалтирь.]). Еще в 1965 году он написал, предвосхищая свои будущие книги: «Обычно мы ни счастливы, ни несчастны. Мы просто существуем, вот и все. Но потом наступают минуты счастья, когда мы давим слова поцелуями, и они сияют на сером фоне бытия, словно ярко-красные рубины».
Номер 15. Эдуар Леве. Автопортрет (2005)
Идея этой книги гениальна, без дураков. Сегодня я вымотался так, что чувствую себя марафонцем на 41-м километре дистанции. Улицу Варенн заливает солнце. Эдуар Леве пишет свой «Автопортрет», то и дело добавляя к тексту вроде бы не связанные между собой реплики.
Мое лицо напоминает цунами. Вот так и надо писать: словно щелкаешь кнопками телевизионного пульта. Прикинь, я слушал «I say a little prayer» Ареты Франклин и в первый раз понял слова. Многие из современных писателей (Валери Мрежен, Никола Паж, Софи Каль, Грегуар Буйе и другие) используют этот кумулятивный прием, заимствованный у современного искусства. «Я молюсь за тебя. Чтобы ты навсегда осталась в моем сердце и чтобы я тебя любил». В литературе первым его предложил Джо Брейнард (американский писатель, вдохновивший Перека на создание «Я помню»). Я грущу, как музей Родена под дождем. Если Хлоя кашляет, я сам заболеваю. Пленительный принцип, заставляющий читателя с нетерпением ждать следующей фразы. Небо меняет цвет. Забастовка. Только что с безоблачного неба пошел град. Бог что хочет, то и творит; может, он принимает наркотики? А сейчас я процитирую несколько таких вот разрозненных ремарок Эдуара Леве — в том порядке, в каком они фигурируют в тексте. «Не помню, что именно мне не нравится. Может, я, сам того не зная, разговаривал с убийцей. Надо оглядеть тупики. Меня не пугает то, что находится в конце жизни». Каких только фокусов не изобрела в ХХ веке литература! Но этот представляется мне самым потрясающим и революционным. Развод вызывает чувство эйфории и вины, чувство постыдного облегчения. «Конец путешествия наполняет меня такой же грустью, как конец книги». Возможно, это самая удачная находка во всей французской прозе начиная с «нового романа». «Интересно, стану ли я в старости реакционером». Вот он, способ покончить со спорами о композиции, повествовательной манере, сюжете и прочей дребедени: аккумулируя личные замечания, Леве набрасывает автопортрет подобно тому, как Баллард писал портрет ХХ века. «Я прожил 384 875 часов».
Настанет день, когда Эдуара Леве будут изучать в школе как основателя нового жанра. Влюбиться можно внезапно, так же как упасть с лестницы. «Я часто употребляю слово „часто“». Актер Сами Фрей должен сделать на основе этого текста сценическую постановку, только без велосипеда. Книги должны находить новые формы хотя бы для того, чтобы оправдать свое существование в мире, где властвует картинка. С тех пор как я живу один, я много слушаю Боба Дилана. Но самую красивую фразу Эдуар Леве приберег под конец: «Возможно, лучший день моей жизни уже в прошлом».
//- Биография Эдуара Леве — //
Я не был знаком с Эдуаром Леве, когда в 2005 году он напечатал свой «Автопортрет» («Autoportrait») в издательстве «POL». Каждый, кто откроет эту книгу, немедленно поймет, в чем ее оригинальность: каждая фраза уникальна, несет отпечаток личности автора, не связана с предыдущей, но всё вместе создает эффект зеркала. Это своего рода современная художественная инсталляция — озорная и очень личная. Но в первую очередь это один из самых новаторских текстов, появившихся в нулевые годы. Первой книгой ХХ века считаются «Болота» («Paludes») Андре Жида. Я не исключаю, что первой книгой XXI века является «Автопортрет» Леве. Художник и фотограф, в 2007 году Эдуар Леве принес своему издателю еще одну книгу, озаглавленную «Самоубийство» («Suicide») и посвященную истории друга, покончившего с собой 20 лет назад. А еще через 10 дней он последовал его примеру. Следует проявлять осторожность к тому, что пишешь. Права была Колетт, заявившая: «Все, о чем пишешь, в конце концов становится реальностью».
Номер 14. Жорж Сименон. Голубая комната (1964)
Должен сделать одно признание: я не испытывал ни малейшего желания читать Сименона. Меня как-то не слишком привлекал писатель, утверждавший, что «персонажем романа может стать первый встречный прохожий». И потом, мне все уши прожужжали насчет того, что он пишет невыразительно, урбанистично, серо и плоско. В голову все время лезли слова Полана, назвавшего его «Бальзаком для нищих духом». К тому же меня преследовало обрюзгшее лицо Жана Ришара с черно-белого телевизионного экрана в доме деда с бабкой. Должно быть, этот Жан Ришар со своей слюнявой трубкой оттолкнул от Сименона кучу народу. Наконец, я категорически не согласен с Сименоном в том, что «жизнь каждого человека — это роман». Ну нет на нашей земле шести миллиардов захватывающих романов. Большинство людей живет жизнью, про которую не напишешь книгу. Разумеется, описать в романе можно любую жизнь, но ведь ее надо сделать интересной. И если каждый достоин романа, то хороших писателей очень мало. Мало настоящих алхимиков. Моя ошибка заключалась в том, что Сименон — один из величайших алхимиков.
Подростком я отдавал предпочтение потешному Сименону, то есть Фредерику Дару. Подлинного Сименона я избегал еще и потому, что в голове у меня царил кавардак: Мегрэ, Лео Мале, Нестор Бурма, Эктор Мало, инспектор Деррик… Все они, снабженные черно-белыми иллюстрациями Жака Тарди, оказались свалены в одну зловещую корзину. Я был неверующим, но теперь меня осенила благодать. Уезжая в отпуск, я взял с собой 12-й том Полного собрания сочинений Жоржа Сименона, выпущенного издательством «Omnibus». Толстенький такой том, в котором нашлось изрядное количество Мегрэ, но также и несколько самостоятельных романов, написанных с 1963 по 1965 год, иначе говоря, непосредственно перед моим появлением на свет. А посреди этой полноводной реки обнаружился ручеек под названием «Голубая комната» (1964). Сименон сляпал этот текст за пару-тройку недель (по своему обыкновению), когда ему стукнуло 61 год и он уже был невероятно богат и всемирно знаменит. С первых же строк мне стало очевидно, что каким-каким, но серым и невыразительным его стиль уж никак не назовешь: черное пятно в низу живота девушки, «из которого стекала струйка спермы», розовое полотенце, голубые стены гостиничного номера. Куда подевался противный любитель трубки? После «Мадам Бовари» мы, пожалуй, и не видывали столь многоцветного адюльтера.