Конец заблуждениям
Шрифт:
Позже той ночью, лежа в постели, она поймала себя на том, что вспоминает картину, которую видела в базилике Святого Петра, работу Рафаэля: жена Лота, убегая, оглядывается на горящий Содом и застывает, превратившись в соляной столб, не в силах двигаться дальше со своей семьей. Это показалось ей предупреждением. Не оглядывайся назад. Не плачь солеными слезами, когда тебя спасли. Они с Дунканом собирались вместе создать семью, начать новую захватывающую жизнь в большом городе, и он, казалось, так доволен этим, что оставил свои собственные заботы позади. Джина больше не слышала о звонках его матери. Дункан не выражал сомнений по поводу будущего, как раньше. На неделе он подал заявление в Академию и связался со школой итальянского языка, которая работала все лето. Он пропустил три недели занятий, но если нанять репетитора, который поможет наверстать упущенное, да с имеющимся знанием французского… Короче говоря, учитель заверил, что с итальянским он справится.
Дункан двигался вперед; она должна была делать то же самое и все же не могла избавиться от своих тревог – особенно относительно отца. Где он сейчас?
Джина решила, что существует лишь один человек, который может знать, все ли в порядке с ним.
Она подождала, прежде чем сделать этот ход, зная, что приведет в движение то, что нелегко будет остановить. Боясь последствий, она в течение нескольких дней носила номер с собой в сумочке, периодически вынимала его, смотрела, обдумывала, затем снова убирала. То, что она собирается сделать, – очень рискованно, и накануне дня, когда она решила действовать, она не спала всю ночь, кружа подле кровати, не в силах перестать двигаться. Наконец в восемь утра, когда Дункан пошел записываться на уроки итальянского, Джина достала листок бумаги и набрала номер, который ей по телефону сообщил клерк из Венского отеля, – номер Грэма Бонафера.
Глава четырнадцатая
Дункан
Рим, август 1996 года
По пятницам Дункана и его однокурсников отпускали пораньше, и они вместе шли по балкону, выходящему во внутренний двор, спускались по каменным ступеням через ворота на тротуар. Курсы итальянского языка проходили в небольшой гимназии на Виа дель Ваккаро, прелестной маленькой мощеной улочке с проходом, образующим арку между зданиями. В этом районе имелось несколько ресторанов, и в этот день студенты предложили пообедать всем вместе.
– Не могу, извините, – отказался Дункан, пытаясь уйти. Однако его однокурсники были настроены решительно:
– Perche нет?
– Давай, еще рано!
– Кто заметит, если ты останешься подольше?
– Mia moglie, – ответил Дункан, используя слова, которые выучил на той неделе: «моя жена».
Дункан произнес их в первый раз, тем самым признаваясь, что у него есть жена. Это показалось ошибкой. Возможно, он слишком расслабился в Риме.
– Ты женат? – спросила валлийка с огромными светлыми глазами. Дункан снимал кольцо перед уроком, чтобы избежать вопросов о Джине. – А мы думали, что ты приходишь домой и просто сидишь один в пустой квартире.
Он посмеялся над собой вместе с ними и даже подумал, что ему удалось покраснеть, как сделал бы это застенчивый тип, за которого они его принимали. Во время обеденного перерыва, когда остальные собирались во дворе, он садился на скамейку, чтобы съесть свой бутерброд и написать письма. Дункану нравились его однокурсники, но он считал неблагоразумным подпускать их слишком близко. Всякий раз, когда упражнения класса включали ответы на личные вопросы – Откуда вы родом? Что привело вас в Рим? – он предпочитал выдумывать истории. В течение той недели он сочинил целый рассказ о своей прошлой жизни в Мичигане: мол, он сын фабричного рабочего и медсестры итальянского происхождения, которая пробудила в нем любопытство к стране предков. Он даже использовал свое второе имя – Максвелл или Макс. Никто не знал его как Дункана, а поскольку он начал отращивать бороду, вскоре любому новому знакомому было бы трудно поверить, что Макс и мужчина на его старых фото, которого зовут Дункан Леви, один и тот же человек.
– У Макса есть жена, – сообщила валлийка их однокурснику-испанцу. – Он полон сюрпризов, правда?
– Реально?
– Реально, и она ненавидит, когда я опаздываю.
Дункан поспешил удалиться. Он совершил ошибку, признав, что женат. Это может создать проблемы в будущем.
– Так позови ее сюда! Пообедаем все вместе!
– Извините, но она еще больший интроверт, чем я. Всё, мне нужно идти. Хороших вам выходных. Чао!
Наконец Дункану удалось сбежать. Он не мог позволить Джине общаться с этими студентами, и теперь ему придется продолжать оправдываться перед ними. Внезапно возникшая сложность беспокоила его, но после нескольких минут пути его раздражение прошло. В Риме трудно раздражаться, все вокруг слишком прекрасно. Яркий свет, очаровательные улицы – казалось, рай скрывается за каждым углом. Как раз в этот момент Дункан проходил мимо ряда симпатичных, увитых плющом домов слева и бакалейной лавки справа – там были выложены целые пирамиды ярких фруктов. Он купил несколько желтых слив, чтобы съесть по дороге, и не мог вспомнить, чтобы дома, в Штатах, когда-либо пробовал такие сладкие фрукты.
У такого удовольствия есть свои издержки, подумал он, и одна из издержек пребывания в Риме – держаться в стороне от людей. Как бы сильно он ни хотел обосноваться здесь, завести друзей, жить с Джиной нормальной жизнью, он знал, что не может рисковать, особенно с тех пор, как узнал, что поставлено на карту. Джина ждет ребенка. Теперь давление усилилось вдвое. Невинная душа висела на волоске. Дункан должен оставаться вне поля зрения до тех пор, пока еще есть шанс, что история о нем может появиться в газете или на телевидении, пока есть шанс, что охота за ним может расшириться от Сиены до Рима. Если прошедшие недели его чему-то и научили, так это тому, что нельзя недооценивать решимость мистера Рейнхольда.
Дункан добрался до квартиры около половины первого и обнаружил, что Джины нет дома. Он предположил, что в такой погожий день Джина отправилась осматривать достопримечательности, предоставляя ему возможность заняться своими делами.
Для начала нужно позвонить на домашний автоответчик. В последнее время Дункан проверял его так часто, как только мог, после того как на второй неделе пребывания в Риме все, кто играл какую-то роль в его прошлой жизни – работодатель в танцевальной студии, домовладелец, Блейк, его отец, – все они позвонили ему в панике и оставили сообщения:
«Дункан, я только что получил самый безумный телефонный звонок…», «Дункан, отец Джины позвонил мне…», «Дункан, что происходит?»
Он почувствовал, как дыхание покидает его, хотя и пытался сохранять спокойствие, говоря себе, что этот момент был неизбежен и его нужно встретить лицом к лицу. Он стоически слушал, пока не наткнулся на сообщение от своей матери:
«Боже мой, Боже, помоги мне, что ты наделал? Это правда? Отец Джины звонил из Италии. Он говорит, что отправился на твои поиски. Ты взял Джину в заложники! Он говорит, что она нездорова и что ты использовал ее слабость и сделал своей пленницей. Мистер Рейнхольд даже считает, что ты намеренно нанес Джине эту травму. Он попросил меня убедить тебя сдаться. Он говорит, что если ты этого не сделаешь, он не сможет защитить тебя от тюремного заключения, которое тебе придется отбывать в Берлине, где я никогда не смогу тебя увидеть. Боже мой, Дункан, это просто кошмар! Я схожу с ума!»
Его мать неистово рыдала в трубку, и пока Дункан это слушал, он чувствовал, как внутри него все сжимается. Всё еще хуже, чем он себе представлял. Хотя он сознавал, что нечто подобное рано или поздно может произойти – Грэм же связывался с его матерью, так что отец Джины вполне мог сделать то же самое. Очевидно, мистер Рейнхольд не пощадил ее и был готов причинить новые страдания, если какая-то их часть заставила бы Дункана испытать на собственной шкуре то, что мистер Рейнхольд, должно быть, чувствовал по вине Дункана. Гнев, который Дункан испытывал по отношению к отцу Джины, позволил ему немного оправдывать себя. Ему не пришлось бы совершить этот безумный поступок, если бы Фрэнк Рейнхольд не спрятал от него Джину и сам не сделал ее своей пленницей. И поэтому он должен противостоять манипуляциям, пережить более жестокую тактику этого человека. Иначе отец Джины нарушит его покой настолько сильно, что даже если Дункан и не сдастся, то точно совершит какую-нибудь роковую ошибку.