Конец заблуждениям
Шрифт:
С тех пор ребенок привязал его к своему курсу. Сначала Дункан не знал, что все будет именно так, – напротив, он чувствовал, что не может позволить ребенку родиться под ложным предлогом. Но потом он начал осознавать, как сильно Джина хотела этого и мечтала, чтобы это было обоюдное желание, и понял, что было бы жестоко откровенничать с ней сейчас. Время для подобного признания наступит в далеком будущем, когда они станут родителями и построят прочную совместную жизнь, и она узнает, что он действительно способен дать ей то, чего она хотела; тогда он сможет признать обман, который считал необходимым поддерживать в самом начале.
Он бы сказал:
«Я знаю, то, что я сделал, – ужасно, я воспользовался тобой, я пошел против твоих желаний.
Когда Дункан мысленно произнес эту будущую речь, он почувствовал, что сам себя уже убедил. Это даже может показаться ей романтичным спустя много лет счастливой жизни, когда она наконец прочувствует и оценит, через что он был готов пройти, в какие узлы он себя закрутил, чтобы сохранить ее.
«Боже мой, ты действительно любишь меня!» – подумала бы Джина. Не все женщины могли интерпретировать содеянное именно так, но Джина, которая считала одержимую преданность своего отца отличительной чертой настоящей любви, – разве она не жаждала именно такого рода безумия? Разве не этого она всегда хотела от него – перестать быть таким осторожным? Дункан, без сомнения, сделал именно это – он перестал быть робким Дунканом из прошлого и потерял голову.
Еда была готова, и Дункан разложил ее по сервировочным тарелкам, которые отнес в столовую. Маленький букет стоял в центре стола. С открытого балкона дул ветерок, и он мог слышать приглушенные звуки города: гудение такси, жужжание скутера, крики на итальянском. Он вгляделся вниз, на улицу, охваченный страхом, который не проходил с прошлой ночи: кто-то стоит снаружи, наблюдая за ними. Мимо проходил мужчина с собакой. Пожилая пара гуляла под окном, держась за руки. Ни отца Джины, ни Грэма, ни представителей власти, ни Бога. Только его ангел-хранитель. Дункан почувствовал желание рассмеяться.
Ему все сошло с рук.
– Дункан, что ты устроил? – Он повернулся и увидел Джину, которая вышла в гостиную и любовалась столом. Она оделась в белое платье, ее лицо сияло в лучах заката. Он никогда не видел ее более красивой. Такая свежесть и невинность… Удивительно, что Дункан после всей его лжи и неудач награжден этим, это было нечестно, это было несправедливо, он этого не заслуживал, но, по крайней мере, он никогда бы не принял как должное сей подарок. – Это все для меня?
Джина улыбнулась и подошла к столу. Дункан обнял ее сзади, положив ладони на живот, пытаясь почувствовать крошечное сердце внутри, которое однажды забьется сильнее, чем его собственное.
– Это все для нас.
Глава семнадцатая
Джина
Рим, август 1996 года
Когда Джина возвращалась с Тор Сапиенца, у нее было ужасное ощущение того, с каким трудом она избавилась от Грэма и Блейка. Она так долго осторожничала, исправляя безрассудство Дункана, – и вот на сей раз она сама стала той, кто проявил небрежность, согласившись встретиться с Грэмом, не подумав о риске! Естественно, с ним мог связаться Блейк или другие могли использовать его (милого, простодушного Грэма, который слишком добр и наивен, чтобы понять это!), дабы добраться до нее. Вот потому-то она временами начинала паниковать, что Грэм не сумел избавиться от Блейка или кого-либо еще, кого тот мог бы предупредить об их встрече. Каждые несколько минут она вставала и шла по центральному проходу поезда, оглядываясь на пассажиров в соседних вагонах в поисках Вайолет, Блейка или своего отца. Однако никто из них не появился, и через некоторое время она достаточно успокоилась, чтобы занять свое место.
Джине действительно следовало расслабиться, подготовиться к встрече с Дунканом, и все же она не могла побороть в себе волнение, вызванное явлением Блейка. Она была ошарашена им – не только его изобретательностью в убеждении Грэма позволить ему встретиться с ней наедине, но и всем, что ему удалось понять из собранной по крупицам информации. Он о многом догадался: как она притворилась, что не читала письмо Вайолет, но оставила его Дункану, чтобы тот прочел его; как она молниеносно организовала отъезд в Палио после того, как позвонила на железнодорожные станции и узнала, что для того, чтобы добраться туда, потребуется сесть на ближайший поезд. Во время поездки она написала Вайолет и дала ей французский адрес, дабы сбить ее с толку, как и предполагал Блейк, и, почувствовав, что Сиена для них небезопасна, она убедила Мауро предложить им квартиру в Риме. Часть игры заключалась в том, чтобы позволить Дункану верить, будто именно он руководил их побегом.
Джина была настолько хороша в этом, что Дункан, казалось, совершенно не сознавал, что происходит. В связи с чем она удивилась, когда позвонила на их автоответчик одним ранним утром, пока Дункан еще не проснулся. Блейк выяснил слишком много.
«Она все знает, Дункан! Память возвращается к ней, если она вообще когда-либо ее теряла. Она знает, что бросила тебя, знает, что ты лжешь, что вы расстались и что многие люди преследуют тебя, чтобы остановить. Я не могу сказать, как давно она в курсе, но как минимум с того дня, как вытащила тебя из Праги. Задумайся – и ты поймешь, что я прав. Тебя бы уже поймали, если бы Джина тебе не помогала. Есть слишком много моментов, которые нельзя объяснить никаким другим образом. Почему она солгала Вайолет о том, куда вы направляетесь? Почему она никогда не настаивала на том, чтобы позвонить своему отцу? Почему ты так мне и не позвонил? Я пытаюсь добраться до тебя, хотя часть меня знает, что она никогда не позволит мне связаться с тобой. Она не позволит тебе это услышать, и ты сам тоже не желаешь этого слышать – ты полон решимости видеть в Джине какое-то невинное существо, хотя это последнее, кем она является».
Это прозрение Блейка поразило ее больше всего. Каким облегчением было для нее обнаружить, что Дункан убежден в ее невиновности, настолько убежден, что ему удалось на какое-то время убедить в этом и ее саму. В течение их первых недель в Европе она снова стала Джиной из их чистого совместного прошлого, и как только она познала это чувство, она поняла: это и есть та единственная Джина, какой она когда-либо хотела быть. Она решила рассматривать это не как фальшь, а как возвращение – жизнерадостной, любящей Джины без чувства вины, – чтобы стать настоящей матерью своему ребенку.
Ради ребенка Джина сделала то, что должна, и в некотором смысле настоящая движущая сила всего этого была не ее собственной, а принадлежала этому малышу глубоко внутри нее. Она «погрузилась в забытье», чтобы зачать ребенка, а затем, после того, как это произошло, снова «вернулась в полное сознание».
Именно беременность вернула ей прошлое, ощущения, запечатлевшиеся в памяти ее тела. Она точно знала, что чувствовала подобное раньше – усталость, головокружение, необъяснимую нежность. Внезапно, проснувшись в своем номере в пражском отеле, она вспомнила подробности того времени: Вена, фестиваль, ужины с ее коллегами-танцорами и французом, а также ночь, когда ей стало так плохо, что француз настоял на визите к врачу. На следующий день ей сделали тест, который не оставлял сомнений в том, что происходит. В тот же день она купила билет на самолет до Нью-Йорка. Оставалось отыграть пять концертов, но она не могла сообщить Дункану эту новость по телефону.