Конфессия, империя, нация. Религия и проблема разнообразия в истории постсоветского пространства

Семенов Александр

Возможно ли в данных обстоятельствах говорить о продолжении существования Грузинской церкви как самостоятельного института? Представляется, что вряд ли. В результате реформ имперского правительства она лишилась двух основных принципов организации своей внутренней жизни — самоглавности и соборности. Грузинская церковь была полностью интегрирована в российскую систему управления православной конфессией. В целом произошла ее ассимиляция — административная в полной мере и частично культурная, без сохранения различия, в противоположность Армянской церкви, которая была скорее инкорпорирована. Антропологию части представителей грузинского клира и язык богослужения в данном случае различием считать сложно. Тем более что само краеугольное право служить Богу на родном языке в Грузии было поставлено под сомнение светскими и духовными властями империи, которые в значительной степени вытеснили грузинский язык из городских храмов и попытались ввести в церквах Грузии церковнославянское богослужение [697] .

697

Suny R. G. Op. cit. P. 84–85.

Стремление

к созданию гомогенного административного и культурного пространства не исключало, однако, в отдельных случаях и установления империей различий в пределах данного пространства. Наглядным примером этого можно считать меры российского правительства в отношении церковной структуры в Западной Грузии, итогом которых стало вписывание вновь создаваемых здесь церковно-административных единиц в административные и «этнографические» границы. Не имевшую прецедента в истории Грузинской церкви попытку организации проповеди на мегрельском и сванском языках следует рассматривать в этом же контексте. Важно подчеркнуть, что империя в данном случае не фиксировала, а именно устанавливала различие, делая маркером для дифференциации то, что ранее таковым не являлось: субэтнический язык (диалект), этнографию, но прежде всего — политические соображения. Примечательно, что уже к концу первой половины XIX века рубежи тех же автономных княжеств Западной Грузии воспринимались имперской администрацией как очевидный анахронизм и вскоре были упразднены (Мегрельское княжество в 1857 году, Абхазское — в 1864 году). Однако Мегрельская и Абхазская епархии продолжили свое существование. Более того, Гурийская епархия была сначала включена в состав Имеретинской (1833), а в 1844 году снова получила статус самостоятельной кафедры [698] под тем же названием уже после того, как само Гурийское княжество было упразднено (1828). Поэтому установление различия в данном случае являлось не фиксацией существовавшего положения, а в каком-то смысле производным политики унификации.

698

КЦГА. Ф. 26. Имеретинское отделение Синодальной конторы. Ед. хр. 38. Об устройстве в Гурии приходского духовного училища и учреждении управляющих недвижимым имуществом церкви. Л. 27 об.

Грузинская экклесия тем не менее сохранилась в коллективной исторической памяти грузин. Произошло это хотя бы по той причине, что в предыдущие эпохи культурное наследие Грузинской церкви уже было сформировано, осмыслено и вербализовано. Именно это и дало возможность при первом благоприятном стечении исторических обстоятельств восстановить традиционный статус церкви в Грузии.

Однако во второй половине XIX — начале XX века результатом огосударствления Грузинской церкви стала беспрецедентная для этой страны секуляризация общественной жизни, которую трудно объяснить только духом времени и общими процессами, протекавшими в империи. Для значительной части грузинского общества и для большинства представителей национальной элиты церковь в ее «имперском» облике перестала восприниматься в качестве «своей».

С этой точки зрения итоги форсированной секуляризации русского и грузинского обществ оказались во многом схожи: церковь и духовенство уступили свое культурное первенство вестернизированной светской интеллигенции, не имея уже возможности на равных конкурировать с ней в идеологическом и социальном отношении [699] .

В немалой степени причина этого заключалась в разрушении монополии Грузинской церкви на образование, которой она пользовалась до начала XIX века. Церковь утратила возможность формировать и ретранслировать культурный код грузинской элиты. По контрасту Пол Верт показал, как армянские школы под покровительством автокефальной Армянской церкви и она сама с 70-х годов XIX века все больше стали превращаться в «средоточие армянской жизни и считались воплощением нации» [700] . В Грузии наблюдалась обратная картина: церковь и конфессиональная идентичность в тот же период так и не стали инструментом конструирования новой грузинской национальной идентичности.

699

Freeze G. L. Op. cit. P. 219.

700

Верт П. Указ. соч. С. 122–123.

После того как значительная часть исторических земель Грузии была собрана Российской империей в своих пределах, начался процесс воссоединения разорванного исторического сознания грузин. Значительную роль в этом сыграла активно формировавшаяся новая грузинская интеллигенция во главе с Ильей Чавчавадзе (1837–1907). Однако примечательно, что в процессе «реконструкции» исторического пространства грузинская интеллектуальная элита второй половины XIX века мало рассчитывала на ресурсы церкви, несмотря на то что в период наиболее серьезных потрясений XVI–XVIII веков именно Грузинская церковь оставалась едва ли не единственным универсализирующим началом для грузинского социума. В связи с этим не случайной, видимо, стала последовательность частей знаменитой триады, сформулированной тем же Чавчавадзе — «язык, отечество, вера», — основных составляющих грузинского самосознания.

Однако разница между положением в русском и грузинском обществе состояла в том, что в Грузии церковь оказалась исключенной из культурных и общественно-политических

процессов лишь на время, фактически только на период отмены автокефалии. Она смогла высвободиться из-под опеки государства и сполна вернуть утраченные социальные и политические позиции. Об этом свидетельствует хотя бы то, какое место церковь занимает в жизни современной Грузии. В России процессы развивались в несколько ином направлении.

Адиб Халид

Постсоветские судьбы среднеазиатского ислама

В 1991 году, накануне распада Советского Союза, я невольно оказался вовлеченным в беседу двух мужчин, стоявших рядом со мной в очереди в одном из ташкентских кафе. Они были рады встрече с человеком «оттуда», из внешнего мира, доступ к которому еще совсем недавно был закрыт. Мужчинам особенно импонировал тот факт, что их иностранный собеседник оказался мусульманином. Наконец подошла моя очередь, и я поспешил уединиться в уголке, чтобы приступить к трапезе. Однако спустя несколько минут мои новые знакомые, не спрашивая разрешения, подсели ко мне за столик с бутылкой водки и предложили тост за встречу с мусульманином, прибывшим из-за рубежа. Их чувства были вполне искренними: очевидно, мысль о том, что наше знакомство следует непременно отметить употреблением большого количества алкоголя, не выглядела для них странной.

Этот случай, едва ли вообразимый в какой-либо другой мусульманской стране, как нельзя лучше иллюстрирует роль ислама в жизни среднеазиатских национальных обществ в конце советской эпохи. Что означало быть мусульманином после семидесятилетнего советского правления? СССР распался в 1991 году, и в последующие годы среднеазиатский регион, подобно многим другим, стал свидетелем религиозного возрождения. Присутствие ислама стало более ощутимым в Средней Азии, что привело к появлению в общественном мнении представления о безудержном религиозном фундаментализме, угрожающем существующим в регионе светским политическим режимам. Однако гордость от ощущения себя мусульманином (как и желание узнать больше об остальном исламском мире) и достаточно распространенное игнорирование запретов, связанных с исламом, парадоксальным образом продолжают сосуществовать.

Историческая литература, освещающая советский и постсоветский периоды, едва ли способна дать приемлемое объяснение этому парадоксу. Ощущается серьезный недостаток, связанный с отсутствием сравнительно-исторического подхода к данной проблеме. Доминирующие в историографии работы экспертов-политологов, получивших образование в области советологии или русистики, часто игнорируют наработки других академических направлений, таких как исламоведение или сравнительное изучение мусульманских обществ. Имеющаяся литература недооценивает влияние и роль государство- и нациестроительства в советскую эпоху, что не могло не сказаться на понимании среднеазиатского типа ислама в целом. Ислам, таким образом, представляется как нечто заданное, как некая монолитная система верований, которая предопределяет политические действия ее приверженцев.

И это не удивительно. Вскоре после революции 1917 года Средняя Азия выпала из поля зрения исламоведов: ее изучение стало уделом ученых, работающих в рамках nationalities studies — советологической субдисциплины, которая в духе ориентализма постулировала уникальность своего предмета и не питала особых симпатий к сравнительному методу и концептуальным инодисциплинарным подходам. Исследователи симпатизировали советским мусульманам как жертвам коммунизма, хотя само это отношение основывалось на противоречивом и эссенциалистском взгляде как на коммунизм, так и на ислам. Поскольку в качестве архетипов они рассматривались как враждебные друг другу явления, в глазах адептов подобного подхода ислам представлял едва ли не самую большую внутреннюю угрозу советскому государству. В соответствии с этой логикой, приверженность исламу автоматически приобретала в советском контексте политическое значение [701] . Несмотря на то, что некоторые специалисты по несоветским мусульманским обществам оспаривали эти утверждения еще в годы «холодной войны» [702] , а за последнее десятилетие вышел ряд серьезных исследований, посвященных среднеазиатским аспектам религиозной политики [703] , характерный для эпохи «холодной войны» взгляд, автоматически приписывающий политическое значение исламу, продолжает оставаться в центре дебатов. Правда, нынешняя ситуация существенно отличается от советской: из жертвы советского гнета ислам переквалифицировали в угрозу региональной безопасности, демократизации и процессу становления открытых обществ.

701

Bennigsen A., Broxup M. The Islamic Threat to the Soviet Union. London, 1983; Bennigsen A., Wimbush S. E. Mystics and Commissars. London, 1985; Rywkin M. Moscow’s Muslim Challenge: Soviet Central Asia. London, 1982; Carrиre d’Encausse H. L’Empire йclatй: la rйvolte des nations en URSS. Paris, 1978. Критический обзор этой литературы см.: DeWeese D. Islam and the Legacy of Sovietology: A Review Essay on Yaacov Ro’i’s «Islam in the Soviet Union» // Journal of Islamic Studies. 2002. Vol. 13. P. 298–330.

702

Atkin M. The Subtlest Battle: Islam in Soviet Tajikistan. Philadelphia, 1989.

703

Достойны упоминания работы С. Абашина, М. Аткина, Б. Бабаджанова, В. Бобровникова, О. Роя, Х. Фатхи и др.