Конкурс красоты в женской колонии особого режима
Шрифт:
В единственную постель пришлось ложиться вместе. Обе чувствовали неловкость, и долго не могли уснуть.
– Вы, начальница, дело-то мое читали? – спросила арестантка.
– Это моя обязанность, – отозвалась Ставская.
– Представляю, какое у вас мнение. Садистка, да?
Брысина рассказывала под храп гостей:
– Отчим, папа Саша, начал приставать, когда мне еще девяти лет не было. И каждый раз лез не просто так, а с ножиком. Я ему еще тогда сказала, что это ему даром не пройдет. Щупал в основном. А я лежала, как деревянная и думала: ну, погоди,
– Мать-то куда смотрела? – спросила Ставская.
Валька тяжко вздохнула. Неловко говорить о матери плохое. Некрасивая, тихая и безответная женщина, мать рада была, что хоть такому уроду нужна, как Саша, лентяй и пьянчуга. Мать была телятницей и дояркой. Спозаранку – на ферме. Вечером – снова на ферму. А она, Валька, считай, целый день дома, наедине с папой Сашей, с его липкими руками и смрадным запахом изо рта.
– Сначала не говорила мамке, боялась. Отчим ведь не только меня, он и мамку грозился зарезать, если всплывет это безобразие. Потом она сама догадалась. Но у нее тоже страх был. И потом мы ведь все пили. Меня рано приучили к стакану. И пила я по-взрослому. Стала ограничивать себя, только когда Толик, жених мой, из армии пришел. Мне еще восемнадцати не было. Но мы решили свадьбу сыграть. Уже все было наготовлено…
Валька запнулась и надолго замолчала. Слышно было только, как сглатывала слезы. Заново переживала, как все было в тот вечер. Папа Саша с Толиком закололи кабанчика, мать пожарила потрошков …
– Выпили и отчим вдруг начал открывать Толику глаза на меня. Мол, я такая сякая, мол, пока он служил, я полдеревни обслужила. Плел, короче, что попало. Подрались они, и Толик ушел. А отчим стал приставать ко мне прямо при мамке. Повалил меня, начал все на мне рвать, порезал ножиком грудь. И тут я просто осатанела. Схватила полено и – по башке ему. Потом еще, еще…Потом отрезала ему причиндалы и говорила с ним, как с живым: «Ты хотел меня поиметь? Все! Больше не сможешь!» Потом врачи сказали, что у меня было временное помешательство.
– А что с Толиком? – спросила воспитательница.
– А он, после того, как меня посадили, за хулиганку загремел. На суде попросил, чтобы ему дали, как и мне, пять лет. Чтобы в одно время освободиться. А прокурор просил для него три года, – Валька помолчала и добавила осторожно. – Начальница, Тамара Борисовна, а давайте заедем к Толику в колонию. Это по пути.
– Не положено нам, – отказала Ставская. – Отклонение от маршрута расценивается, как побег.
– Так я ж не одна.
– Вот мне и припишут, что я тебе побег устроила.
– Я знаю, вы меня не любите, – сказала Валька, глотая слезы. – Вы Каткову любите. Но все равно я вам благодарна.
Гости храпели, Валька тихо плакала, а Ставская думала, как там ее двенадцатилетняя доченька? Одну ведь ее оставила.
Утром Валька билась на могиле в истерике:
– И на кого ж ты меня оставила, сироту несчастную? И чего ж меня не дождалась?
Ставская гадала: это чисто деревенское проявление любви, своего рода ритуал или у арестантки сохранились психические отклонения? На всякий случай использовала момент в воспитательных целях.
– Поклянись на могиле матери, что никогда больше не будешь пить и никогда больше не сядешь.
– Мамочка! – запричитала Валька. – Клянусь! Никогда! Ни грамма! Вот те крест, вот те крест! Освободимся с Толиком, детишек нарожаем, жить будем по-человечески. Если Толик меня дождется, – добавила упавшим голосом.
Тетка Варвара разложила на газетке соленые огурцы, черный хлеб, кусочки сала. Посыпала птичкам кутью. Варварин муж разлил по стопкам водку, одну стопку накрыл ломтем хлеба.
– Ну, за упокой души, царство ей небесное.
Валька просительно смотрела на воспитательницу.
– Не положено, – отрезала Ставская. Потом спросила. – А какой срок у Толика?
– Три года, – сказала Валька.
Тамара Борисовна еще раз что-то прокрутила в голове и решилась:
– Ладно, заедем к нему.
Валька шагнула к отряднице, неловко обняла ее.
Добирались до мужской колонии общего режима на автобусе, потом на попутке. Капитан Ставская показала тамошнему начальству свое служебное удостоверение. Пояснила, что приехали для краткосрочного свидания. Тюремщики смотрели на нее, как на ненормальную. Ну, побывка на похоронах матери – это еще куда ни шло. Хотя тоже черте что. Но давать свидание зэчке с зэком, пусть жениху и невесте, это – туши свет. Но Ставская не отступалась.
– Тебе уже выговора не миновать, – сказали ей. – Отклонение от маршрута – налицо. Хочешь, чтобы и нам перепало?
– Ребята, ну давайте сделаем доброе дело. Что, мы не люди, что ли? – уговаривала Ставская.
У коллег то ли душа проснулась, то ли любопытство разобрало. Пошли навстречу.
Тюремщики наблюдали, как проходило свидание Вальки и Толика. Арестантка и арестант держались за руки и плакали.
– Толичка, пить не будем, понял? Будешь пить не буду с тобой, – говорила Валька.
– Ты не сомневайся, я тебя дождусь, – говорил Толик. – Найму адвоката, напишем прошение. Может, скинут тебе пару-тройку лет. Тебе бы ребеночка сейчас заделать.
Валька поймала его тайную мысль:
– Я не против. Я тебе большого мальчика рожу. У меня большие дети должны быть. – Она повернулась к тюремщикам. – Ну, дайте нам минут пять, чего вам стоит?
Тюремщики загоготали. Ставская посмотрела пристально на Брысину и вдруг сказала коллегам:
– Ну, давайте выйдем на минуту. Что, мы не люди, что ли?
Над ней начали смеяться. Но Ставская стояла на своем:
– Неужели не понимаете? Мы им шанс дадим. Им будет ради кого жить.
Старший контролер перестал смеяться. На лице его отразилась работа мысли и души.
– Ладно, – сказал он остальным, – давайте выйдем, пусть они тут по-быстрому воробышка поймают.
…До вокзала Ставскую и Брысину довезли на колонийском газике.
В пути за Тамарой Борисовной приударил сосед по купе, отставной военный. Еще не старый, вдовец, он предложил руку и сердце. Валька давилась от смеха.