Контрольные отпечатки
Шрифт:
– Вообще-то Саша интересовался Сёминым мнением, – неделикатно заметила Алена.
Сёма поднял глаза от открыток:
– Ну… Такое впечатление, что Саша попал в столицу передовой архитектурной мысли, – и посмотрел на меня виновато.
Сказать я хочу насчет дружбы с авангардистами: она заслуживает всяческого одобрения, если учесть что все они в последние годы кончают примерно одинаково, а именно так, как я давно уже вам (и всем) желаю. А там (там) можно будет стать и консерватором (не говорю ретроградом, потому что по нынешним временам ретроградство – род авангардизма), но только приналягте на теннисный роман. – Должен ли я понять картинку в конце письма так, что у вас заработал телевизор, стоявший на полке? Раньше бы я это горячо приветствовал, теперь вижу в этом только помеху. И не в телевизоре счастье, а в телевидении. – От Теоретика Вадик получил письмо: все в Германии ругают Америку и стараются в нее уехать. Это явление нам знакомо: в самой Америке тоже все ее ругают и тоже стараются закрепиться в ней попрочнее (17. 03. 82).
Или вдруг:
ПОЗДРАВЛЯЮ С ВИРТУОЗНО НАПИСАННЫМ АДРЕСОМ. Непонятно только,
Отыскалась Доминик: 4 марта у нее родился сын, названный Эдуардом – «Эдичкой», пишет она, добавляя, что вспоминала при этом Лимонова. Пришлось ей врезать (04. 82).
Это замечательно, что дошел выставочный пакет, но хотелось бы знать большой или малый, потому что их было два. Не зная буржуазного искусства, не могу судить в тупике ли оно (да и зная не мог бы судить), сам же я ничего плохого в тупике не вижу: добравшись до него, вы защищены по меньшей мере с одной стороны, а при полной удаче – с трех, и тогда остается замуровать вход, после чего можно заняться творческим трудом: изобретением лазейки для незаметных вылазок в окружающую действительность и быстрого возвращения обратно (24. 09. 87).
Если под литературой понимать всякие вообще публикации (приехал студент и привез литературу), то ею здесь интересуются достаточно, судя хотя бы по количеству издательств, которым не угрожает банкротство. Интересуется ли кто-нибудь литературой Саши Соколова – сказать действительно трудно, но это не критерий для оценки страны, особенно такой, где один директор школы (у нас в Иллинойсе) еще в 1955 году установил, что предполагать, будто каждый мальчик должен быть способен* читать, так же нелепо (или нелогично), как предполагать, что каждый мальчик должен быть способен играть на скрипке.
* – можно перевести и УМЕТЬ (be able), но можно и БЫТЬ В СОСТОЯНИИ, так что неуклюжесть конструкции вводит вас в лабораторию мысли этого директора (09. 89).
Вдогонку за еще не отправленной открыткой, где упоминается иллинойский директор: полемическая книга (1987) чикагского профессора Аллана Блума The Closing of the American Mind (в моем вольном переводе – Затмение американских умов) о катастрофических результатах американского пренебрежения книжной культурой, особенно классическим (античным) наследием, – книга, неожиданно для автора и издателей ставшая бестселлером, – была сперва расхвалена* интеллигентными рецензентами (и неинтеллигентными тоже) за Горькую Правду, а потом обругана** еще более интеллигентными (левыми) авторами – при том, что Allan Bloom сам ужасно левый, – за недемократичность и высокомерие: такое образование доступно только шибко грамотным, а куда же деваться бедным неграм. А между тем у них есть и собственная культура: маски, барабаны и ритуалы.
* в New York Times Book Review
** в New York Review of Books (09. 89).
Миша, на этой неделе оказалось, что мне нужно содействие по книжной – вернее по библиотечной – части от кого-нибудь, кто живет в России, и я лег на кровать чтобы подумать к кому можно с этим делом обратиться. Выбор у меня, надо сказать, невелик, да и на тех надежды плохи. Я так и заснул, никого не придумав. А потом проснулся как от толчка с каким-то очень ясным сознанием, что просить надо Вас. Может быть это, как говорит царь у Бориса Шергина, оптический обман зрения, но уж теперь ничего не изменишь – излагаю свою просьбу.
Не помню когда и где (едва ли не в Бутырской тюрьме, где в психоизолятор приносили пять книг на десять дней какие случатся под рукой*) мне попался маленький сборник то ли стихов и переводов то ли только переводов некоего М(ихаила?) Фромана, изданный (до войны) видимо сразу после того как он умер, как это обычно решают в дни похорон… Запомнил я из этой книжки только перевод из Киплинга: Сказание (а может не Сказание) об Анге (а может не об Анге) – это стихотворение 1894 года The Story of Ung, и вот сейчас оно лежит передо мной…
Конечно, это стихотворение может существовать и в других переводах и вообще «известно каждому» – всякая дополнительная информация может открыть мне глаза на мое невежество и я ее приму со смирением. Но потребности такой у меня (уже) нет.
Да и вся просьба в целом, сами понимаете, не первостепенной важности. Первостепенных важностей у меня, я думаю, уже не будет никогда – не помню когда они и были. Хотя в феврале сюда могут приехать из Лондона Platt’ы – Аня, ее муж и их сын, – и я очень волнуюсь, сумею ли я с этим визитом справиться. Но когда от этого начинает болеть сердце – я успокаиваю себя (его) что и это не важно.
* Случились же Поэзия и Правда Гёте, Красная Комната Стринберга, толстый том об истории рукописей и списков Горя От Ума – это легендарная библиотека, составленная из книг, конфискованных у Врагов Народа.
Миша, ко дню рождения я получил во-первых десять томов Пушкина, а во-вторых три страницы Театра № 11 в виде ксерокопии. Ваши стихи, конечно, искуснее, зато Пушкин с б'oльшим искусством выбирал эпиграфы, посвящения и цели, так что мне понравились оба подарка. (Пушкина мне подарили местные жители, но выписывать его пришлось из Нью-Йорка, здесь не нашли, а Театр прислали более культурные люди из Бостона вместе с чеком на сумму прожитых мною лет – я думал, что их много, но посмотрев на чек подумал иначе.) Вас, как я понял из телефонного разговора (с Леной Ш. и Леней Гл.), сейчас нет в Москве, но позже мне бы хотелось узнать что значит притырок. Или хоть какая это часть речи.
Дату на этом письме обнаружить не удалось, но понятно, что год 1989-й, когда в журнале «Театр» были опубликованы мои стихи. Одно из стихотворений было полупрозрачно адресовано Асаркану, и энергичный редактор украсил его посвящением – для остроты сюжета. Посвящение и слово «притырок» сошлись в нем как несчастный случай и мучили
Если бы меня спросили, откуда начинать открытие внешнего мира, я бы ответил, что вообще-то, конечно, с Рима, но хорошо бы, чтобы дорога шла через Дубровник*. ПОЗДРАВЛЯЮ С ОГРОМНОЙ УДАЧЕЙ! Это одна из лучших новостей, дошедших до меня в последнее время. Дубровник всегда был «моим» городом (и вместе с итальянской театральной хроникой я поставлял и хронику летних Дубровницких Игр, каждый раз напоминая читателям, что Далмация – это шекспировская Иллирия), хотя в том, что я о нем читал, были и указания на некоторую его искусственность: в XIX веке ему, по-видимому, добавили средневековости. Вам, полагаю, к таким улучшениям не привыкать, а в данной поездке все равно не в этом было дело, главное же – что вы климатически и можно сказать физиологически были у истоков и классической цивилизации и варварской, так что теперь вас можно перенести в самый беспочвенный город самого желтого дьявола: у вас уже есть ощущение контекста. Теперь можно ехать туда, где обслуживание на высоте.
* Оттуда ходит паром в Бари, после чего вы можете ехать или в Неаполь или прямо в Рим (28. 07. 88).
В 1994 году я был на побывке в американском городе Анн-Арбор. Позвонил Саше, сказал, что я, в общем, неподалеку и могу дня на два приехать в Чикаго. Он явно обрадовался: «Миша?! А я вот только что закончил открытку для вас о премьере „Мастера и Маргариты“». Пауза, и уже другим тоном: «Да-а, пропала открытка».
Саша за эти четырнадцать лет изменился: пополнел, и его как будто мукой обсыпали. Глаза немного ушли внутрь, изменилось выражение лица. Но я быстро привык – или это изменившееся выражение не было окончательным, а появилось только в момент встречи. Оно казалось уклончивым и как будто опасливым. Я потом гадал, чего он, собственно, мог опасаться? Что брошусь с объятиями. Что начну лихорадочно рассказывать про общих знакомых (и их кончины). Что ощущаю себя Большим Человеком. Опасения не оправдались, Саша успокоился и разулыбался.
Его чикагская конура была получше московской, но фактура восстановлена в точности. Впрочем, скоро придется переезжать, потому что «на этот дом уходит весь мой доход». Очень часто его объяснения начинались рефреном «когда я разбогатею». Видимо, герметический юмор. Например: «Когда я разбогатею, куплю себе здесь кондоминиум», – и он указывает на большой дом в центральной части города. «Почему именно здесь?» – «Внизу супермаркет, и можно вообще не выходить». (Я вспомнил, как Иоэльс грустно и торжественно цитировал Сашину прощальную фразу: «Теперь до приезда следующего москвича из дома не выйду». Он воспринял ее как жалобу. А это была мечта.)
Как раз в день приезда я получил кое-какие деньги, из-за чего приехал не ранним утренним поездом, как намечалось, а дневным. Сообщение о вынужденном опоздании вызвало большой телефонный скандал. Приезд в Чикаго в пятницу вечером абсурден: я не увижу будничной толпы; главная достопримечательность (какая-то контора) будет уже закрыта и недоступна. Намеченный экскурсионный маршрут летит к чертям собачьим. А еще он хотел накормить меня там настоящим чикагским хот-догом, в Нью-Йорке такого не дадут, а дадут какую-нибудь подделку, что только усилит антиамериканские настроения, и без того распространившиеся в России. Собственно, приезжать уже незачем.
Все эти соображения Саша излагал с таким напором, что я спросил, надо ли вообще приезжать. «Как хотите». Я все-таки приехал, предвкушая в том числе и долгожданную финансовую независимость. Но напрасно. Хозяйка дома, в который Саша пристроил меня на ночлег, сочла нужным предупредить: пытаться за что-то платить бесполезно, все равно не получится, ни у кого пока не получилось. Только лишнее раздражение.
Мне кажется, я никогда еще так много не ел. Он кормил меня как на убой, а напоследок, действительно, чуть не прикончил. Мой обед уже стоял на столике, а я все пытался перепаковаться поудобней, освободить руки.
– Миша, Миша, это же деменция. Сейчас вы начнете застегивать свою сумку, как женщина в очереди. Пока вы занимаетесь всякими глупостями, стынет ваш суп-брокколи, а его надо есть горячим! И не ложечкой, а выпивать сразу, большим глотком.
На большой глоток я интуитивно не отважился, только осторожно пригубил. Сильно обжег губы, но все-таки не обварил внутренности.
В Чикаго оказалось много достопримечательностей и помимо закрытого на выходные учреждения. Два дня мы бегали по городу, и Саша про каждое здание сообщал мне, кем и когда построено, какие при этом были сложности и что писали местные газеты. Заодно историю города, отчасти и страны. Общий объем информации примерно соответствовал пухлому путеводителю.
К концу второго дня я начал уставать. Открытое неповиновение принималось сочувственно, но отсебятина не приветствовалась. Замечаний разного рода тоже хватало. «О! Кошелек! Правильно: денежка в кошелечек!» На мою фразу о женских преимуществах мулаток: «А вот такого сорта наблюдениями вы будете делиться со своими приятелями в Москве», – и строго взглянул из глубины диоптрий.
– А что это вы все к блокноту прикладываетесь? Вы что – писать что-нибудь об Америке собираетесь?
– Да что вы, Саша, как вы могли подумать? Просто привычка, так я устроен.
– Понятно. Вот у вас теперь все ищут русофобов, а настоящий русофоб всего один – Милан Кундера. Написал где-то, что русские любят себя так аттестовать: я, знаете ли, такой странный человек, я так странно устроен: то мне весело, а то вдруг грустно.
Совершенно верно, именно так я и устроен. Вдруг стало грустно, а эти воспоминания показались драгоценными. Все забегаловки, куда он водил меня есть gyros у православного ассирийца или пробовать сицилийскую марсалу. По центру Чикаго бродит много странных людей, но оглядывались только на него. И не потому, что одет плохо. Сливочного цвета пиджак был совсем неплох: почти новый, разве что чуть широковат в плечах. Но разные части туалета совсем не подходили друг к другу, как будто их сорвали, не глядя, на бегу, с магазинных вешалок.