Контрольный выстрел
Шрифт:
Саше пришлось, по просьбе Пушкарского, повторить рассказ о кофеиновых уколах, водке, вынужденном купании. Доктор внимательно выслушал, кивая белоснежной шапочкой, а потом объяснил, что Саше просто очень крупно повезло. Его похитители, к счастью, оказались полнейшими дилетантами. Они вбили в него более десятка уколов, а потом завершили экзекуцию громадной дозой алкоголя. В результате чего произошло так называемое алкогольно-кофеиновое растормаживание. Именно эта ошибка бандитов спасла жизнь Турецкому. Человек выглядит совершенно пьяным, но при этом все соображает. Не случись этого, Турецкий, оказавшись в ледяной воде, мог захлебнуться. Тем более повезло, что его даже и не связывали, надеясь, что утопленник будет выглядеть вполне естественно. Но после такой тяжелой стрессовой нагрузки
Туманной своей памятью Саша ощущал, что, кажется, так оно все и было. А голова тяжелая и будто чужая до сих пор. Правда, он относил это свое состояние на счет мордобития.
По поводу зубной экзекуции доктор предложил адрес своего коллеги, отличного, по его словам, зубного врача. Турецкий адрес, конечно, взял и поблагодарил — не ронять же лица перед этим любезным эскулапом, нашедшим здесь, в Германии, вторую Родину, пусть не мать, а мачеху, но что поделаешь, если мачеха оказалась добрее?.. Сам же решил для себя, что у него все-таки должна состояться встреча с мифическим пока дантистом Нёмой Финкелем из Оффенбаха, который практикует по чужим страховкам, никому при этом не отказывая.
Пока же доктор дал Турецкому пузырек и предложил перед каждой едой, а также после устраивать себе основательное полоскание горла и полости рта. Ссадину на скуле он смазал какой-то пахучей мазью и аккуратно заклеил пластырем телесного цвета. Можно сказать, что теперь Александр Борисович Турецкий выглядел как ветеран-боксер, проводивший спарринг со своим весьма способным учеником-тяжеловесом. Выходя от доктора, Турецкий, как говорится, уперся рогами в собственную принципиальность:
— Валентин Дионисьевич, я вам глубоко признателен за вашу заботу обо мне, но ведь все это, как я понимаю, стоит денег и, наверно, немалых. Поэтому, с благодарностью принимая помощь, хочу сказать, что как только я… э-э, свяжусь со своими товарищами, в ту же, так сказать, минуту… вы понимаете, я постараюсь…
Пушкарский с несколько очумелым выражением на лице выслушал эту ахинею, задумчиво склонил голову набок, как тот классический любитель соловьиного пения, и подтвердил срывающимся в икоту голосом:
— Ну разумеется… Александр Борисович, я не премину представить вам счет… — и захохотал, закидывая голову.
Саша понял, что сморозил глупость. Но, с другой стороны, никто ведь и не обязан оказывать ему услуги. Тем более такой человек, как Пушкарский.
— Саша, дорогой мой, — закряхтел Валентин Дионисьевич, забираясь в машину, — ну скажите вы мне на милость: куда я должен тратить деньги, которые мне были так необходимы когда-то в молодости и не представляют ни малейшей ценности теперь? Хотя, впрочем, одну ценность они представляют-таки: даруют свободу передвижения. Но ведь и эта свобода не вечна, друг мой. Так что оставим наши счеты. Я действительно искренне рад помочь вам. Не напрашиваясь ни в друзья, ни, помилуй Бог, в наставники… Вы мне, Саша, показались симпатичны еще там, в Москве. Понравилось, что Феликс вас как-то сразу отличил и приветил, а ведь в нашей компании случайные люди, как правило, не задерживаются, знаете ли… И то, что вы его Маркушей называете, а меня — ВДП, тоже, замечу без ложной скромности, говорит о том, что не так уж безнадежно заканчиваем мы свое пребывание в этом мире… Но самое главное, вероятно, заключается в том, что я помню, как вы, не рисуясь и не раздумывая, тяпнули тогда с нами под селедочку стаканище этой превосходной, плохо очищенной, сиротской нашей, расейской водки… Батюшки мои, совсем старым становлюсь! Да как же это я забыл поинтересоваться у доктора, можно ли вам принимать-то? Ведь он больше про режим говорил… Вернемся, спросим?
— Да ну что вы, Валентин Дионисьевич, какие еще вопросы?
— А новое — хо-хо! — растормаживание не произойдет?
— Полагаю, не должно, — рассмеялся Турецкий.
— Ну тогда вперед, ибо иных дел у нас с вами в городе сегодня не предвидится. Уик-энд, друг мой, кончится только завтра.
В Москве уже начиналась паника. Меркулов, услышав Сашин голос, долгую минуту не мог прийти в себя, а затем разразился гневной тирадой, смысл которой заключался в том, что постоянные фокусы, граничащие с полной безответственностью, однажды сделают свое черное дело, но он, то есть Меркулов, не желает принимать участия в этом отвратительном процессе морального падения, вернее, распада человеческой личности…
— Все, Костя? — решительно перебил его Турецкий.
— А что, мало?! — взъярился тот.
— Я к тому, что звоню сейчас по домашнему телефону постороннего для нас человека и не желаю наматывать ему лишние минуты. Поэтому слушай… Да, кстати, твой телефон не прослушивается?
— Нет.
— Почем знаешь?
— Вчера грязновские ребятишки смонтировали мне тут одну штучку, которая мгновенно реагирует на посторонние включения. Короче, что случилось?
— Без подробностей, Костя. Несмотря ни на что, жив и снова чувствую себя вполне работоспособным. Здесь более суток всерьез интересовались всеми, понимаешь меня? — всеми без исключения нашими делами. Денис вылетел?
— Да. Грязнов созвонился с твоим приятелем. Он и заявил в полицию.
— Очень хорошо. Сегодня кончаю приходить в себя и завтра с утра еду к твоему приятелю. К сожалению, тебе придется выдать ему звонок или что-нибудь вроде факса, поскольку у меня при себе, понимаешь? — ни денег, ни документов. Ты оказался прав, передав необходимое Денису. Значит, Равич его сегодня встретил? Это хорошо. Пока постараюсь продержаться на его финансах, но нужна помощь, Костя. Запиши телефон, по которому найдешь меня в течение… — Саша посмотрел на Пушкарского, делая вид, что он не прислушивается к телефонному разговору, и спросил: — Валентин Дионисьевич, могу я вам надоедать в течение… хотя бы пары суток?
— Не возражаю и против недели, но потом я вынужден буду вас оставить, а вы живите тут сколько нравится.
— Спасибо… Костя, я, конечно, нахал, но на пару-тройку дней напросился. Это до разговора, естественно, с Денисом. Поэтому запиши номер телефона… Из конторы не звони, там все насквозь прослушивается. Имею информацию. Все, Костя. Не забудь уточнить у академика, кажется, лепим в десятку. Звонить смогу только поздно вечером. Привет.
— Извините, Александр Борисович, если не жгучая тайна, утолите интерес, с кем беседовали.
— С заместителем Генерального прокурора России Константином Дмитриевичем Меркуловым, Маркуша его, кстати, хорошо помнит, Костя тоже учился у него, но лет на десять раньше меня.
— Да тесен мир… Судя по вашим репликам, он неплохой человек?
— Отличный, — убежденно сказал Турецкий. — Только не могу иногда понять, как он может мириться с… со всякой поганью!
— Узнаю запал, — вздохнул Пушкарский. — Вот и мы, бывало… Пока колер, так сказать, собственной шевелюры не сменился… Конформизм и дипломатия — как бы две полярности обывательского взгляда на мир. Иногда они даже тесно сплетаются друг с другом, но ведь вы знаете из истории, все равно, в конце концов, за одно — расстреливали, а за другое — давали ордена. Хотя, в сущности, они так близки, так похожи. По молодости нетрудно и спутать… Только тяжелый опыт… Однако что это я стал вам зубы заговаривать? Имею предложение, дорогой мой. Вы сейчас отправитесь в ванную, а я вам приготовлю чистое бельишко. Майн, знаете ли, хоть и чистая река, но тем не менее. А завтра, полагаю, мы сможем с утра пораньше приобрести вам нечто подходящее, пока ваш костюм приведут в божеский вид. Вы какой тип одежды предпочитаете?
— Самый примитивный, — усмехнулся Саша. — Дома в джинсах хожу.
— Неплохо, — одобрил Пушкарский. — Завтра я скажу секретарю нашего союза, он обеспечит. Ну а сегодня нам придется помогать друг другу. Жена на несколько дней уехала к подруге, не обессудьте…
— Валентин Дионисьевич, пожалуйста, не заставляйте меня краснеть. Вы уж и так столько для меня сделали, что я чувствую себя теперь вашим вечным должником.
— Ну уж… вечным… — пробурчал Пушкарский, резко встряхивая своей седой головой и поднимаясь с дивана. — Что вы, молодежь, понимаете-то… в вечности?..