Контрудар (Роман, повести, рассказы)
Шрифт:
А «Прыткий» тем временем причалил к Предмостной слободке. Бряцая оружием, выгрузился на сушу небольшой отряд. Ядро же военной команды направилось на вторую слободку.
Гулким эхом прокатившись по реке, летело с пустынной Долбычки:
— Что, Назарка, живой?
С русла отозвался глухой, с гулкими перекатами голос:
— И живой, и брыкается…
На мелководье оба они встали — Назарка, светловолосый юноша с узким, но несколько скуластым лицом, и спасенный им моложавый человек. Как и у всякого, кто пережил смертельную опасность, глаза пострадавшего хранили следы колоссального напряжения.
Не только довольно потертая
Прихрамывая и чуть шатаясь, спасенный вышел на берег. Прежде чем снять насквозь промокшее обмундирование, он ловко раскрутил свои «царские чеботы» — защитного цвета обмотки.
— Я его на себе, можно сказать, волоку, а он, понимаешь, Гараська, виноват, Гораций, выкандрючуется, — играя мускулами сильных рук и развитой не по годам груди, докладывал своему товарищу Назарка. Его широко раскрытые глаза, полные юношеской отваги и безрассудной решимости ринуться навстречу любой опасности, с явным любопытством смотрели на солдата. Будто опасаясь напугать кандидата в утопленники, сплошные цвета дегтя свирепые брови взметнулись высоко на лоб. — Захлебывается, змей, а шипит на ухо: «Видать, и гайдамаки на шо-то способные».
— Эге… — клацая от холода зубами, отозвался солдат-фронтовик. — Недаром сказано: видно пана по холяве, а вашего брата по чубам…
— Другой бы в пивнуху позвал, черт драный, за то, что есть на слободках два йолопа — купаются до самой зимы, — процедил сквозь зубы катавшийся на уже остывшем песке Гараська-Гораций, крепыш с впадающей в черноту синевой под надменными глазами. Их мрачная бездонность ничего, кроме глубокой апатии, кроме довольства собой, довольства счастливо выпавшей ему долей, не выражала. — Что, не в те сани ткнулся? Видели отсюдова, как тебя молотили юнкера господина Керенского. Те ловки на расправу. И суд у них над вашим братом короткий. Раз-два — и в дамках. Не то что мы, цацкаемся с вами, с агитаторами… — продолжал молодой парень на звучном суржике, том особенном русско-украинском жаргоне, каким в свое время отличались обе бойкие слободки.
— Какой из меня агитатор? — с напускным равнодушием отвечал солдат. — Скажу я вам, братва, по совести: какой-то буржуйчик в манишке придумал, будто я полез до него в кошелку, а расправа с ворами, сами знаете, короткая. Самосуд. Какой я вор? Не вор и, конечно, не агитатор, а встрял в ту шебутиловку…
— Заливай, солдат, — отбрасывая за правое ухо такой же лихой чуб, как и у Назара, ловко сквозь зубы сплюнул его друг. — Хоть самосуд и страшная штуковина, а и для него должна быть прицепка. Нет дыма без огня… Значит, прицепка важная, раз те собачьи юнкера не стали брать под стражу, таскать до коменданта, морочить голову полевому суду…
— Какая там заливка, — возразил солдат. — Где судит толпа, там не дожидайся справедливости. Одна шебутиловка! Для чего же мы скинули царя, спрашиваю я вас? Для того, чтобы обратно нами понукало беззаконие? И неправда? И кривда господ, и кривда темной толпы?..
Самосуд… Скорые расправы… О них — полосы всех газет. И ультраправых, и крайне левых, и умеренных. Жертвой разгневанного темного скопища юнкеров-бар и юнкеров — барских холопов — стал солдат-фронтовик. Самосуд!
— Понимаю, — Гораций уперся локтями в остывающий песок. — Не ты, вояка, в ихнюю кошелку залез, а они в твою… Случается. Где прятал ты те листовки? В кошелке, за
— Вы, хлопцы, шо? Газет не читаете? Весь Киев жужжит: Полигон вчера митингнул за новую, за советскую власть. Признал Ленина, значит, и большевиков. Послал своих делегатов в Киевский Совет рабочих депутатов. Вот и задумало Временное правительство, а точнее, киевский штаб накрыть полигонщиков с тыла, сбоку слободки…
— А тебя послали с листовками до юнкерей… Ясно! Сорвалось! Эй, Назарка, — крикнул Гораций другу, — я разок нырну, а ты давай сюды мой рушник, шкарганцы. И живо!..
Назарка, только вылезши из воды, направился в кусты за одеждой. Фронтовик, любовавшийся атлетическим сложением своего спасителя, увидев спину паренька, ахнул:
— После юнкерской вальцовки, располагаю, останутся на мне добрые зарубки. А видать, и тебе кто-то оставил на всю жизнь знак.
— Тебя вытащили, и помалкивай, — огрызнулся Назар, бросив пугливый взгляд на своего дружка. С нахмурившимся лицом протянул ему длинный рушник из грубого крестьянского полотна, бросил у его ног легкую обувку.
— Могу и помолчать, — ответил солдат, с горечью обследуя свой мокрый кисет. — А одно можно сказать — с такой поджаркой нигде не затеряешься. Будто сгоревший в печи корж. Аж тяжи пошли во все стороны… Ты, парень, не робей — жениха выбирают не по пояснице, а по рукам. А руки у тебя — дай боже. С такими руками… Чи на атлета прахтикуешься, чи в Поддубные пнешься?
— Нет, я пекарь.
— Из калачной братии? Выходит, мы родня…
— Говоришь, юнкера подались на Полигон? — перебил солдата Гораций, влезая в синие галифе с желтым кантиком. Виртуозно стрельнув сквозь зубы, добавил: — А не плохо. Нехай самоварники самоварникам поотрывают головы…
Поеживаясь от холода, с трудом сдерживая вибрацию челюстей, фронтовик заметил:
— Кругом, слышно, берут верх Советы. Это, брат, не шутка — мир, земля, свобода. А вы, хлопцы, видать по всему, за Центральную раду. Значит — пойдете со штабом против народа, а не с народом против штаба? — На лице солдата все отчетливее стали проступать кровоподтеки.
— Не зря старались юнкера, — усмехнулся Назар. — И зря я тебя выволок из омута. Лучше бы ты агитировал щук. Тоже мне родич. Нет шоб сказать мне спасибо…
Солдат усмехнулся, протянул руку к мельхиоровому портсигару Горация:
— Паки-паки, съели попа собаки. Кабы не дьячки, разорвали бы на клочки…
— Цапай, коммуния, чертяка с тобой. Кури. Тютюн, известно, не прячут и от последнего крючника. А вот самоварникам — дулю. Не кинул бы и бычка… А касаемо того самого, знай — мы нейтральные. Ни туды ни сюды. Нехай штаб со своими юнкерами и донскими казаками потрошат ваш ревком, а ваша Красная гвардия нехай растаскает тот штаб. Наша хата с краю… Одним словом, нейтралитет!
— Значит, она центральная, она и нейтральная. А все киевские горобцы знают: не будь Красной гвардии, давно бы штаб слопал вашу Центральную раду. Хто в штабе? — пуская густой дым из ноздрей, спрашивал солдат. — Генералы. Натуральные царские генералы. Только что нацепили на себя красные банты. Дай им только волю…
— И тарахтит, и тарахтит… — озлился не на шутку Гораций. — Дотарахтишься, красная душа, что я тебе законопачу песком пасть. А то еще из твоих хромовых обмоток сделаю удавку. Никто тут не увидит и не услышит. Может, только слободские горобцы…