Контрудар (Роман, повести, рассказы)
Шрифт:
— Небось зимой потянет к печке. Гайда-те в тайгу, налупим дровишек…
Что ж, подумал усач, отошел «стреляный-перестрелянный вояка». Раз беспокоится о зимней поре, не думает гнать его из дому. Но нынче уже сделано по тяжелой дороге добрых полтора десятка километров, а тут вновь тайга. А она ведь и глубока и просторна! Но ничего не попишешь! Отказаться — значит раз и навсегда восстановить деда против себя. Он взял топор.
Далеко идти не пришлось. Тайга, в которую звал старик, оказалась рядом, сразу же за поскотиной, не более чем в ста метрах от дома. Молча принялись за работу. Богунец
С грохотом, треском и глухим шелестом, подминая под себя молодняк, кусты брусники, могучая лесина растянулась во весь гигантский рост среди живописных зарослей папоротника. Присев на сочившийся еще живицей пень, дед достал кисет и желчно скомандовал:
— Бери топор. Руби сучья!
А тут насела мошкара. Не десяток, не два — черная густая туча. Она лезла в нос, в глотку, под рубаху, за голенища. Весь потный, задыхаясь под душным мешком накомарника, человек из последних сил махал топором. А «лесован» аппетитно смалил свой душистый самосад. В голову усача лезли мысли о деревенских мироедах, угнетателях, о «Кавказском пленнике», о невольниках, попавших в жестокие руки горских князьков, о его тяжкой судьбине.
Ведь старик, снедаемый злостью и какой-то обидой на свою старуху, полагая, что по всем законам справедливости сам бог послал ему дарового работника, стремился на ком-то выместить свое горе. Возмутиться, бросить топор? Но не обязан же хозяин в длинную таежную зиму обогревать посторонних своими дровами… Его козырь! Все же он, и правый как будто, был не прав…
— Шибче, шибче пошевеливайся, леший! Это тебе, брат, не грешить там супротив закона.
На миг остановившись, богунец пристально, с укором посмотрел на старика. Ничего ему не сказав, продолжал помахивать топором.
— Самолично, конешно, не видал, да люди сказывают… — вполголоса пробормотал таежник. После минутного раздумья протянул кисет: — Садись, пора и тебе пошабашить… Чай не железный…
Потом они оба распилили кряж на чурбаки, или, как их дед называл, облецы. Вот после этого таежник себя показал. Вооружившись тяжелым колуном и деревянным клином, он принялся за дело. Квартирант не успевал подбирать за ним и укладывать в штабеля поленья, которые так и летели из-под проворных его рук. «Стреляный-перестрелянный вояка», словно волшебник, угадывал самые податливые места чурбаков. Под его не столь тяжелыми, как ловкими ударами облец будто гигантский цветок раскрывал свои лепестки-поленья.
В тайге тускнеет поздно. Работали — «лупили» они дровишки дотемна. Взглянув на высокие поленницы, усач не поверил, что это дело их рук. Конечно, больше дедовых…
Дома хозяин, загрузив кисет, выпил полный корец студеной воды, крякнул, поглубже нахлобучил мятую ушанку и, не проронив ни единого словечка, отправился на свой пост.
Отныне, считал богунец, у него два хозяина — колхоз и Зот Бочкин. Сегодня дед потащил его в бор
Первое, что ему бросилось в глаза после возвращения из бора, это койка. Она уже не то дедом сразу же после обеда, не то самой Устей была перенесена в сени…
Тут, в сенях, неистовые комары не столь кусали, сколько нудным своим зуммером долго не давали уснуть. Но после колодья и «лупки дровишек» спалось крепко.
В тайге, как известно, летняя ночь коротка. Устя встала еще до первых петухов, растопила печь. Не успела подоить Рябуху — появился со сторожбы дед. А ведь до его поста было ни много ни мало — пять километров. Посопев в сенях, таежник загремел сложенным в углу инструментом.
— Вот тебе, любезный, сапка, — услышал квартирант хриплый голос над ухом, — марш полоть огород. Видал, сколь на ем тягуна, повилицы. Небось картоху нашу лопать будешь…
— Буду я лопать не вашу картоху, а свою, уважаемый Зот Еремеевич, — сбросив с себя одеяло, ответил усач. — Колхоз отрезал нам, новичкам, несколько соток. И нужна мне не ваша сапка, а лопата…
— Ишь оно што! — растерялся владыка. — Больно расщедрился Васька Король. А ты те сотки корчевал своим горбом, поливал потом и слезами?
— Не поливал, так полью. И кровью своей поливал не эти, так иные сотки…
— Так ты еще и резвый к тому… — ответил хозяин и гневно швырнул сапку в кучу инструмента. Грохнув дверью, ушел в избу.
Дашка — «жар-баба»
Как обычно, бригада катальщиков двинулась на чистины лишь после того, как женщины управились с домашними делами. А их было предостаточно — горшки, корова, вода, завтрак, стирка, уборка.
Пока шли, Дарья не закрывала рта. Поравнявшись с богунцем, громко, чтобы все слышали, спросила:
— Что, глянулась вам фатера? Давеча больно крепко шумел в избе дед Зотка!
— В избе разброд — люди у ворот. А я что-то никого у нашей ограды не заметил.
— Знаю я своего свекра, — расхохоталась солдатка. — Страсть не терпит рослых мужиков, тем паче в своей избе. Обидел его бог росточком, не то что мою разлюбезную свекровушку…
— Не язык, а упаси боже! — буркнула Устя, следовавшая бодрым строевым шагом по таежной тропинке чуть впереди всей бригады. — Сущее ботало, хоть вешай его под дугу. Шалая!
А «жар-баба» с еще большим запалом трещала:
— Давеча сидим мы это на лавочке у ограды. Я и говорю своему постояльцу: «Провалиться мне скрозь грунт, дед Зотка шибанет свово гостя на улку. Кабы не пришлось еще одного бездомного человека у себя приютить!» А как стало вовсе смеркаться, снова говорю: «Дед Зот шваркнул на сторожбу без свово самопала. Знать, чуть свет возвернется. Не выдюжит евоная душа». Так оно и получилось… А рыжий, — торопилась Дарья выложить деревенские новости, все, местные пересуды, — ваш рыжий товарищ вот учудил так учудил…