Контуженый
Шрифт:
— Война — это серия ошибок. Кто сделает меньше, тот победит.
Спасибо, Днестр. Спасибо, что спас. Спасибо, что выжил. «Трехсотый» — это поправимо.
Через две недели мы встречаем Днестра, как родного. Он хромает, но держится бодро.
Я жму ему руку и хлопаю по плечу:
— С возвращением. Мы без Днестра, как Россия без Волги.
А Урал подкалывает:
— Днестр, ты мог комиссоваться и свалить домой.
Днестр знает, что ответить:
— Тебе хорошо, Урал всегда был Россией, а русский Днестр надо возвращать.
— Днепр частично вернули и Днестр вернем, — обещаю я.
— Вот я и пойду домой напрямки вместе армией, — заверяет Днестр.
— Наконец-то хавчик будет, как мамка дома, — радуется Шмель.
За ужином, который на радость всем приготовил Днестр, Шмель спрашивает:
— Днестр, расскажи про страховку. Сколько тебе за ранение отслюнявили?
— Начислили чего-то. Да к чему мне тут деньги. Как добьем нациков всё разом получу.
— А как в тылу? Прилетает?
— Понагнали им натовских дальнобойных, — сетует Днестр. — Бьют, куда достанут. Надо за Днепр нациков гнать, чтоб не прилетало.
— А там и за Буг.
— Много домов порушено. Если стены целы, то без окон. Но люди не унывают, восстанавливают. После еды-воды первый товар пленка для окон.
Шмель подхватывает тему:
— Представляю, сколько бабла можно на стеклах поднять.
С нами Русик. Он бубнит под нос:
— А на пластиковых окнах — озолотиться.
— Окна сложно, их на заводе делать надо. А стекла: купил, привез, продал — и в шоколаде! Днестр, я тебе советую деньги за ранение в стекла вложить.
— Да ну вас, — отмахивается Днестр. — Махинаторы.
— Мы «музыканты». А вот у Русика батя буржуй. Наш квадрик сбили, так он новый пригнал. Лучше.
— Почему буржуй, — обижается Русик. — Отец бизнесмен. В Луганске у него завод по пластиковым окнам.
— Вот почему ты про окна болтаешь. Слушай, Русик, а чего тебя папаша от мобилизации не отмазал?
— Потому что не буржуй, а бизнесмен. Как после победы людям в глаза смотреть?
— А себя, значит, он отмазал.
— Мой отец старше возраста мобилизации.
— Батя уже старый. Так тебя беречь надо, наследничка.
Шмель усмехается, Русик оправдывается. Шмель так действует не со зла, просто характер колючий. А Русика он по-настоящему сберег, когда рисковал жизнью вместо него…
На этом рассказ Чеха «Первый трехсотый» заканчивается. Детали воспоминаний порождают подозрение. Наш Русик лучше всех разбирается в GPS-координатах и прочих хитростях определения местоположения. Он растолковал нам, как это делается.
Я закрываю лицо ладонями. Эпизод с первым «трехсотым», когда трагедии удалось избежать, уплывает в прошлое. А перед глазами вновь роковая ночь, когда все погибли.
Не все. Выжил я, и выжил Русик. Где был он во время взрыва? Как получил ранение? И главное — кто передал врагу координаты?
Мысли закручиваются спиралью. На периферии мелькают образы погибших друзей, а в центре я вижу Русика. Кто, если не он? Русик больше других подходит на роль предателя.
33
Опускаю руки, открываю глаза и возвращаюсь к реальности. Вновь смотрю на фотокарточку, найденную в почтовом ящике. Трое друзей, сбежавших от мирных проблем на жестокую войну. Выжил только один. И девушка за кадром, сделавшая снимок. Она исчезла, но готова вернуться.
Переворачиваю фотокарточку, чтобы в сотый раз прочесть ее слова. «Сегодня вечером в нашем месте. З».
Вечер — это когда? В шесть? Или в семь-восемь? Когда стемнеет, решаю я.
С первыми сумерками иду к паровозу «Победа». Жать лучше там. Но ждать не приходится. В окне старого паровоза замечаю силуэт, который тут же исчезает.
Злата меня ждет! Она хочет встретиться в том же месте, где мы расстались. Пусть при ужасных обстоятельствах. Но были и светлые моменты нашей дружбы. Мы оба не ангелы, а обычные люди. Понять и простить друг друга — это ли не повод для встречи.
С каждым шагом волнение нарастает. Даже не знаю, что я скажу ей. Вопросы, конечно, имеются, самые простые — где ты была и почему скрывалась? Что Злата ответит? Или она спросит первой — почему ты есть, а их больше нет?
Дверь в будку машиниста не заперта. Захожу. Телефоном не подсвечиваю, раз она так решила. В глаза мы посмотрим потом, когда поговорим в темноте. Так будет легче обоим.
Ступаю внутрь и зову:
— Злата.
И тут же получаю удар по голове. Боль кровавым вулканом вспыхивает в мозгу, и я проваливаюсь в страх.
…В тумане памяти опять последняя ночь на линии фронта. Темное небо, тишина. Я выхожу из хаты, иду за дерево и уже знаю, что сейчас произойдет. Будет взрыв, и все погибнут. Все, кроме меня. Надо кричать, звать друзей, чтобы успели спрятаться. На этот раз я смогу их спасти!
Я раскрываю рот и пытаюсь кричать, но голос не слушается меня. Пробую бежать, чтобы растолкать спящих, но тело отказывается подчиняться. Делаю отчаянное усилие — и остаюсь на месте. Яркая вспышка, жаркая волна и мертвая темнота. Грудь сдавливает безнадежным отчаянием — я опять никого не спас, друзья опять погибли.
А я выжил. Мне больно, я без сознания, но живой. Я знаю, что очнусь в больнице с контуженной головой, увижу окно с целыми стеклами и солнечный свет…
Слипшиеся веки расходятся. Нет. Здесь темно. Это паровозная будка!
Сознание мутное. Я в кресле машиниста. Кто-то манипулирует моей безвольной рукой. Что-то вкладывает в ладонь, сжимает пальцы и поднимает мою руку на уровень головы. В висок упирается нечто твердое.
Это ствол! Ствол пистолета!
Я дергаю руку в сторону. Оглушительный выстрел. Роняю пистолет, зажимаю уши. Контуженная голова гудит, только бы не отключиться! Не сейчас! Побеждаю паническую атаку и прихожу в себя.