Конверт, кукуруза и заброшенная больница
Шрифт:
– Какие у нее были обязанности?
– Все, что не касалось лечебного процесса, она считала своими обязанностями.
– Поясните.
– Это очень просто. Она мыла палаты, коридоры, следила за чистотой двора, столовой. Хотя, в принципе, другим санитаркам и в голову бы не пришло взяться за работу, не закрепленную за ними официально. Понимаете?
– В общих чертах.
– Баба Зина просто жила тут. Просто «ходила за больными»… это ее собственное выражение. Мыла, убирала, кормила, проветривала палаты, читала им журналы, пришивала оторванные пуговицы….
– Думаю, да. – Даниил задумчиво оглядел стол. Осторожно развернул к себе лицом хрупкую фарфоровую фигурку мальчика с корзиной ландышей в правой руке. – Пациенты любили ее. А как же коллеги?
– И коллеги. Некоторые пользовались ее добротой и безотказностью. Часто просили подменить их смену по любому поводу, да и без повода, как я подозреваю.
– Что же баба Зина? Подменяла?
– Да. – Доктор снял пенсне, положил его в нагрудный карман. – Мне иногда даже казалось, что ей все равно. Что ей совершенно нечего делать дома.
– Вы бывали у нее в гостях?
– Нет. Никогда. Хотя знаю, что она живет в маленькой квартире в старых домах Театральной площади.
– Точный адрес не знаете?
– Не знаю, но могу посмотреть в бумагах. – Развернулся к компьютеру Рудольф Петрович.
– Кто еще мог «посмотреть в бумагах»? – жестом остановил его полицейский.
– Простите?…
– Кто еще имеет доступ к информации такого рода?
– Не знаю. – Растерялся Мамонтов. – Думаю, кто угодно. Разве адрес – это секрет?
– Кто из персонала бывал у нее дома? – вопросом на вопрос ответил Гирс.
– Не могу сказать точно. Уж, наверное, кто-то бывал. Но баба Зина большую часть времени проводила в отделении. Она даже свои дни Рождения отмечала здесь, с коллегами и пациентами. На Новый год всегда оставалась со мной, на суточное дежурство.
– Вам тоже нечего делать дома? – без большого интереса спросил полицейский.
– Вроде того. – Усмехнулся Мамонтов. – С женой мы чужие люди. Сын учился в Москве, там и остался. Приезжает редко. Мое отделение – это моя жизнь. В этом кабинете я лечу, читаю, размышляю по ночам. Я рад, что вернулся в этот корпус, пусть даже ненадолго.
– Вернулись? В каком смысле?
– В самом прямом. Мы же переехали отсюда полтора месяца назад!
– Как переехали? – Даниил обвел взглядом низкий серый потолок, до половины занавешенное пеленкой квадратное окно, захламленный кабинет. – Куда?
– В прекрасный новый корпус! Оборудованный по последнему слову медицины. С большими светлыми процедурными, пластиковыми окнами, с туалетами в каждой палате. Разве вы не слышали? Столько разговоров было, даже в «Скучновском котле» писали.
– Видимо, я был занят чем-то другим. – Покачал головой полицейский. – Газеты читаю редко. Только в случае необходимости. Но если вы так помпезно и надежно переехали, то почему же вновь оказались в своем старом кабинете?
– А это хороший вопрос. – Доктор потер ладонью об ладонь. – Не успели мы перевести пациентов
– Почему же не устранили неполадки?
– Дело в том, что две организации, отвечающие за содержание нашего корпуса, не могут поделить между собой обязанности. Строители все беды и проблемы валят на обслуживающую фирму, а та, в свою очередь, винит во всем строителей.
– Ну, вы же не в ночной степи остались с больными на руках! Есть же вышестоящие инстанции, комиссии, прокуратура, наконец.
– Да ради Бога. – Отмахнулся Рудольф Петрович. – О чем вы говорите. Комиссий было столько, что хватило бы на майскую демонстрацию.
– И что же?
– И ничего. На свой страх и риск мы перевезли пациентов обратно, в наш старый дом. Тут тепло и сухо. Котельная, опять же, своя! Правое крыло, правда, в аварийном состоянии, но что тут я могу поделать? Пока чиновники переписываются между собой, мне нужно поднимать людей на ноги. Я врач!
– Без комментариев. – Буркнул Даниил.
– Плевать они на нас хотели. – Мамонтов поставил в теме точку. И тут же добавил. – А я даже рад, что снова оказался в своем родном кабинете. Не знаю почему, может быть я неисправимый романтик и фантазер, но мне кажется, что стены в этом доме действительно лечат! Непередаваемое чувство, ей Богу. Здесь всегда тишина и необъяснимое спокойствие.
В корпусе, действительно, было тихо. Низкие потолки с округлыми сводами совсем не давили сверху, тусклые лампы давали ровно столько света, сколько требовалось для того, чтобы разогнать ночные синие тени по углам, не напрягая уставшие за день глаза. За окном покачивалась большая ветка с черными во тьме листьями. В углу большого кабинета замер узкий высокий старинный шкафчик со стеклянными дверцами. Внутри него, на третьей и второй полках, инспектор с удивлением разглядел толстостенные прозрачные банки с заспиртованными в них темными бесформенными пятнами. «А ведь все так и могло быть здесь сто лет назад. – Вдруг подумалось Даниилу. – Именно так. Без изменений». Ночной черный парк за окном будто вобрал в себя все звуки чуждого здесь Города, нейтрализовал их. Не хотелось никуда уходить. Хотелось сидеть в тишине и тепле, разговаривать с маленьким доктором о вечных истинах. Гирс шевельнулся, оторвал взгляд от шкафчика в углу:
– Расскажите мне про вчерашний день. Что произошло? Кому баба Зина жаловалась на боли в сердце?
– Мне она не жаловалась! – тут же ответил Мамонтов. – Мне передала это наша вторая санитарка, Светлана.
– Странно. – На лбу полицейского обозначилась вертикальная складка.
– Что именно странно?
– С каких пор о болях в сердце рассказывают не врачу, а санитарке?
– Действительно…. – растерялся Рудольф Петрович. – Но это можно попытаться объяснить.
– Каким образом?