Королева Марго
Шрифт:
— Верно, на него можно положиться! — смеясь, ответила Маргарита. — Он нанес Ла Молю три удара и шпагой и кинжалом, а Ла Моль не умер!
— Злая! Пожалуй, ты не стоишь того, чтобы тебе рассказывать.
— О нет, нет! Молю тебя, говори. Как же мы их спасем?
— Вот как: единственное место, куда могут проникнуть женщины, не будучи венсенскими узницами, — это часовня в замке. Нас спрячут в алтаре; под покровом престола они найдут два кинжала; дверь в ризницу заранее будет отперта. Коконнас ударит кинжалом своего тюремщика — тот упадет и притворится мертвым; мы выбежим, набросим каждому из наших друзей плащ на плечи, проскочим вместе с ними в дверь ризницы, а так как пароль будет нам известен, то беспрепятственно выйдем.
— А потом что?
— У ворот их будут ждать две лошади; они вскочат на лошадей, пересекут границу Иль-де-Франс и попадут в Лотарингию, откуда время от времени будут приезжать сюда инкогнито.
— О, ты вернула меня к жизни! — сказала Маргарита. — Значит, мы их спасем!
— Почти ручаюсь.
— А скоро?
— Дня через три-четыре. Болье предупредит нас.
— Но если тебя узнает кто-нибудь в окрестностях Венсена, это может повредить нашему плану!
— А как меня узнать? Я выхожу из дому в одеянии монахини, под покрывалом; и благодаря этому меня не узнаешь, даже столкнувшись носом к носу.
— Чем больше предосторожностей, тем надежней.
— Знаю. Дьявольщина! — как сказал бы бедный Аннибал.
— А что король Наваррский, ты справлялась?
— Разумеется, справлялась.
— И что же?
— По-видимому, он еще никогда не бывал так доволен, — поет, смеется, ест с удовольствием и просит только об одном: чтобы его получше стерегли!
— Правильно! А что моя мать?
— Я уже сказала: всеми силами торопит судопроизводство.
— Относительно нас она ничего не подозревает?
— Как она может что-нибудь подозревать? Те, кто участвует в нашей тайне, сами должны соблюдать ее. Ах да! Как я узнала, она велела передать судьям города Парижа, чтобы они были наготове.
— Надо действовать быстрее, Анриетта. Если наших бедных узников переведут в другую тюрьму, придется все начинать сначала.
— Не беспокойся, я не меньше тебя стремлюсь увидеть их подальше от тюрьмы.
— О, я это знаю! Спасибо, сто раз спасибо за то, что ты сделала для их спасения!
— Прощай, Маргарита! Иду опять в поход.
— А Болье надежен?
— Думаю, да.
— А тюремщик?
— Он обещал.
— А лошади?
— Лучшие из всей конюшни герцога Неверского.
— Люблю тебя, Анриетта!
И Маргарита кинулась на шею к своей подруге, после чего они расстались, пообещав друг другу встречаться каждый день в том же месте и в то же время.
Вот те два очаровательные и преданные создания, которых пьемонтец справедливо называл «незримыми щитами».
VII
СУДЬИ
Когда друзья встретились после первого допроса о восковой фигурке, Коконнас сказал Ла Молю:
— Ну, дорогой друг, по-моему, все идет прекрасно, и в ближайшее время сами судьи откажутся от нас, а это совсем не то, что отказ врачей: врач тогда отказывается от больного, когда уже нет надежды его спасти; если же судья отказывается от обвиняемого — это значит, что у судьи нет надежды отрубить ему голову.
— Да, — ответил Ла Моль, — мне даже думается, что эта учтивость и обходительность тюремщиков, эти сговорчивые двери наших камер — дело преданных нам подруг; по крайней мере, я просто не узнаю Болье — судя по тому, что я о нем слышал.
— Ну, я-то его очень узнаю, — ответил Коконнас, — но только это стоило дорого; да о чем тут говорить: одна — принцесса, другая — королева; обе богаты, а лучшего случая употребить на благо свои деньги у них не будет. Теперь вкратце повторим наше задание: нас отводят в часовню, оставляют там под охраной нашего тюремщика; в условленном месте мы находим кинжалы, я протыкаю живот тюремщику…
— О нет-нет, только не в живот, — так ты его лишишь пятисот экю; бей в руку.
— В руку? Нет, так беднягу только подведешь! Сразу увидят, что у нас с ним сговор. Нет-нет, надо в правый бок, вскользь по ребрам; такой удар похож на настоящий, но безвреден.
— Ладно, пусть так; а затем…
— Затем ты завалишь входную дверь скамейками; наши принцессы выбегут из алтаря, и Анриетта откроет дверь ризницы. Честное слово, теперь я люблю Анриетту; наверное, она мне изменила, если я взялся за ум.
— А затем мы скачем в лес, — затрепетав от радостного волнения, подхватил Ла Моль. — Каждому из нас довольно одного поцелуя, чтобы стать веселым и сильным. Ты представляешь себе, Аннибал, как мы несемся, пригнувшись к нашим быстрым скакунам, а сердце сладко замирает от страха? О, этот страх в предчувствии опасности! Как он хорош на воле, когда у тебя на боку хорошая шпага, когда кричишь «ура», давая шпоры коню, а он при каждом крике наддает и уже не скачет, а летит!
— Да, Ла Моль, но что ты скажешь о прелестях страха в четырех стенах? Кое-что в этом роде я испытал и могу рассказать. Когда бледная физиономия Болье впервые появилась в моей камере, а позади него блеснули алебарды и зловеще лязгнула сталь, — клянусь тебе, я сразу же подумал о герцоге Алансонском и так и ждал появления его мерзкой рожи между двумя противными башками алебардщиков. Я ошибся, и это было моим единственным утешением; но все же их посещение не прошло бесследно: ночью я увидал герцога во сне.
— Да, — продолжал Ла Моль, следуя за своей приятной мыслью, а не за мыслью своего друга, блуждавшей в области фантазии, — да, они все предусмотрели, даже место нашего пребывания. Мы едем в Лотарингию, дорогой друг. По правде, я бы предпочел Наварру; в Наварре я был бы «у нее», но Наварра слишком далеко, Нанси удобнее, это всего в восьмидесяти лье от Парижа. Знаешь, Аннибал, о чем я буду сожалеть, когда выйду отсюда?
— Честное слово, нет… Что касается меня, то все сожаления я оставлю здесь.