Королевская аллея
Шрифт:
Жить вдвоем, среди многих других людей, — трудное и рискованное предприятие. Чтобы оно удалось, требуются обаяние и выдержка, пробивная сила и осторожность, дополняющие друг друга. Анвар отпил еще немного вина. В этом отеле особые опасения внушает мальчишка-лифтер, «Арман». Красивей, чем он, вообще невозможно быть: газель, да и только; когда он, открывая решетку лифта, говорит «Прошу вас, Мадам», «Пожалуйста, сударь», это уже звучит как вызов: хочется замешкаться, отсчитывая положенные чаевые, расспросить его о нем самом — откуда он родом, какова его цель в жизни, — и вообще, поболтать с Арманом с глазу на глаз. От этого мальчишки, даже при мимолетной встрече, исходит ощущение счастья: какая-то харизма, взрывающая кабину лифта. Тебе хочется слышать его голос, дать ему совет, дотронуться до него — хотя бы только до манжета на форменной куртке. «Вы, сударь, видно, приехали издалека, — сказал он Анвару, когда тот спускался на
Настоящий змей-искуситель, если Анвар правильно понял его цветистую речь: с ослепительно-белой улыбкой и, собственно, не излишне дерзкий, потому что Анвар — когда, на шестом этаже, захлопнулась дверь лифта — первым произнес: «Лифтер. Я знаю профессию. Годы назад…»
Когда имеешь дело с честолюбивыми молодыми людьми, вроде этого Армана, нужно предвосхищать их шаги. Клаус тоже приехал в лифте с ним. Мальчишка впустил в лифт супружескую пару, целиком сосредоточился на их громоздком багаже и, как нарочно, даже не взглянул в вестибюль, хотя совсем недавно разговаривал с Анваром. Просто закрыл бронзированную решетку.
— Из носа, — сказал Клаус, — опять течет. Мне кажется, что и ухо закупорено. Я не могу избавиться от этой мелодии: За дверью прячется Тук-Тук… Лучше избегать интеллектуальных сфер и их представителей. Ничего хорошего из таких встреч не выходит. Мне нужно еще раз подняться наверх за новым носовым платком. Мальчишка-лифтер знает свое дело превосходно. Он происходит из благородного семейства и мечтает о Лиссабоне. Лиссабон, по его словам, это ворота к обеим Америкам и в то же время — утонченная европейская страна.
— Угу, — отозвался Анвар.
— Он очень красноречив. Сам я знаю в Португалии только Ауэрханов{236}, если они еще живы, друзей моих родителей: семейство увлеченного своим делом морского биолога. Он рассказывал мне, еще ребенку, о происхождении всего живого из воды, не намереваясь меня этим испугать: потому что, мол, существует глубокая пра-симпатия между всем, что живет, то есть вскоре вновь превратится в ничто; и наше водянистое состояние в межзвездном пространстве, сколь расплывчатым ни был бы этот образ, все же сакрально-царственно, ибо мы способны испытывать радость и печаль, а также выражать то и другое, прибегая к неисчерпаемому множеству промежуточных оттенков. Всё живое, будь то одногорбый верблюд или медуза, мы должны, по его словам, дружелюбно приветствовать, ибо оно родственно нам; и главной заповедью для нашего быстротечного человеческого бытия — в качестве сгустка, состоящего из воды и минералов, — должно быть умение радоваться всякому бытию. Да, звезды завидуют нашим душевным порывам, мечтательным сверкающим глазам, гибкой руке, обнимающей ближнего… На такие мысли может навести болтовня мальчишки-лифтера. Тот ученый немного походил на Пауля Дальке{237}. Грузный, сопящий… Но ты этого актера не знаешь.
Клаус чихнул.
— Мне нужно вернуться в номер.
Анвар протянул ему собственный, аккуратно сложенный носовой платок. Клаус не очень охотно взял его и проводил взглядом поднимающийся лифт, в котором еще различимы
— Что пьешь?
— Вино из Не-штайна.
— Вот как. Ты, я вижу, почти освоился здесь. — Клаус, стоя, отпил из его бокала. — Ауэрханов, возможно, уже нет в живых. Мой отец, в те годы, написал портрет его дочурки, весьма самоуверенного создания: она непременно хотела когда-нибудь выйти замуж за маркиза{238}. Наверное, вычитала эту идею из романа.
— Маркиз?
— Это французский граф. Что-то вроде унтер-вождя племени.
— Я знать, что такое граф.
Клаус извинился за неуместную (в данном случае) попытку объяснить смысл слова «на пальцах». И услышал в ответ следующее:
— Госпожа Эрика хочет искать для нас отель. Не хватает, что мы завтракать в другом месте. И она получила визитера, которого не хочет.
— Бертрама?
— Нет, еще одного. Может, они все хотят к ее отцу и сделать ему капут.
— Произведения Томаса Манна останутся. А до всей этой мышиной возни мне сейчас дела нет. Я не позволю, чтобы меня выставили из-под этого крова, в моем родном городе. Посмотрим, найдет ли она что-то лучшее. И еще я проголодался, а когда двигаешь челюстями, иногда освобождается и ушной проход. Да, часто все происходит на таком примитивном уровне. Хлоп — и я опять слышу лучше. И вообще, Анвар, я уверен, я чувствую (всё другое кажется мне противоестественным, бесчеловечно-холодным): Томас Манн был бы рад увидеть меня снова. Я его — тоже. Может, здоровье его сделалось более хрупким, а чувства поостыли. Но он не дряхлый старик. Свои горести он спрятал в написанных им книгах, а сам остался сильным, потому что он все эти книги написал, и еще ему довелось объехать полмира. Эта крепость уже пошатнулась, но башни еще крепко стоят. На Зильте носильщики втаскивали его чемоданы-шкафы именно на второй этаж отеля; здесь, по прошествии почти целой человеческой жизни и после многих поворотов мировой истории, дело все еще обстоит так же. И ты думаешь, он не захочет протянуть мне руку, прижать меня к груди? Ведь мы оба знали счастье пребывания в межзвездном пространстве и однажды, в момент не вполне осмысленного возбуждения, сблизились. У него есть сердце, пусть и пугливое, и я бы с радостью пожал ему руку — в благодарность за то, что он чувствовал расположение ко мне. Наверное, для этого нам остается не так уж много времени.
— Важная для тебя встреча.
— Пошли, я проголодался. Он под этой крышей, сейчас; интересно, что же он делает? Сочиняет? Занимается ингаляцией? Предается воспоминаниям? Устремляет неподвижный взгляд в будущее? Сидит рядом с госпожой Катей у туалетного столика? Думаю, сегодня одна из его мыслей, пролетая мимо, задела меня. При такой пространственной близости иначе и быть не может. Я, значит, стал Иосифом в его книге… Или, по крайней мере, частично. Так она сказала. Он любит меня. Я не могу от него уклониться. — Клаус воспользовался носовым платком Анвара, чтобы смахнуть насморочную слезинку. — Я бессмертен. Мир читает меня. Теперь еще и глаза слезятся, такая ерунда.
— Мы посмотреть, — успокаивающе сказал Анвар.
— Нам не следовало отправляться в путешествие. Или надо было лететь в Лондон.
— Покажи мне куриное фрикасе. Хочу пробовать.
Господа с Дальнего Востока наконец, собравшись с силами, начали пробираться сквозь толпу дам в длинных вечерних туалетах и мужчин в смокингах; все они устремлялись к гардеробу отеля «Брайденбахер хоф», чтобы затем попасть в зал, над входом в который, на табличке с подвижными буквами, значилось: «Ежегодный прием, устраиваемый компанией „Нижнерейнские металлургические заводы“».
Портье, хоть и лишенный одной руки, превосходно справился с дверью.
Смеркается. Наряды и букеты цветов перед входом уже несколько померкли. Так сразу и не поймешь: то ли облака на западе просто пододвинули вечер поближе, то ли надвигается гроза. Что душно, видно по влажно поблескивающим лицам прохожих, по двум прогуливающимся подружкам, которые обмахиваются веерами. Анвар не поверил своим глазам. У одной из этих девушек под раскачивающейся юбкой видны нейлоновые чулки, а у ее спутницы на голой икре просто нарисован прямой шов, над пяточным ремнем сандалии слегка расплывшийся. Разумеется, при такой погоде, которая местным жителям, похоже, кажется чересчур жаркой, иллюзорные чулки практичнее.
Шум стройки все еще наполняет воздух. Рабочие — теперь уже в свете прожекторов — перегружают лопатами цемент, из бетономешалки в ручные тачки, и по мосткам из толстых белесых досок подвозят его каменщикам аккордной или ночной смены. Те покрывают предыдущий ряд кирпичей цементным раствором и продолжают выкладывать фундамент. Перед строительным вагончиком громоздятся ящики с бутылками. Внутри жестикулирует человек в строительной каске, в какой-то момент он гасит сигарету о косяк распахнутой двери.